Начав с обиды за девочку, к которой я, как ему показалось, отнесся не в меру сурово за любовь ее к поп-музыке, потертым джинсам и вину, В. Буров, уже на рассвете, кончает письмо высоким и странным, возносящимся над всем сиюминутным и будто бы стыдящимся себя самого объяснением любви к Данте.
Романтизм отвергается в романтическом письме, что утверждает его, то есть романтизм, несравненно больше, чем восславление в письме, расчетливо-равнодушном, неромантическом. А полемически острое неприятие «великого и вечного» оборачивается острой тоской по нему. А точнее, по синтезу — но соединению всех веков, всех богатств, всех гениев в сегодняшнем быстро летящем дне, полном и отблесков вечности, и разных разностей, быть может, иногда и несуразностей, недолговечных, но милых сегодняшнему сердцу.
В. Буров (он, к сожалению, не назвал собственного имени — может быть, для большей сухости) работает и учится, а Тамара Платова уже окончила институт иностранных языков, работает в деревне Бенюны (Ошмянекий район Гродненской области, БССР), учит детей английскому и французскому. Это она обратилась ко мне с тем, чтобы я научил ее человечности.
Умом она понимает, что надо быть доброй, сострадательной, милосердной, а вот сердце молчит. Ее печалит, что это понимание — голос разума, а не чувств. Ей кажется, что ее отношению к людям недостает искренности и цельности. Порой от этого она даже страдает. «Когда мой разум расходится с чувствами, — пишет она, — мне кажется я начинаю играть роль».
И хотя Тамара Платова пишет обо всем этом в настоящем времени, из дальнейших строк письма становится ясным, что сейчас ей уже удалось понять что-то важное в жизни, в людях и достигнуть известного равновесия между умом и сердцем. Она «играла роль», пока не совершила одного открытия, после чего ей стало легко быть человечной и умом, и сердцем. А открыла она то, о чем и писать-то неловко, настолько это обыкновенно, даже элементарно.
«Если раньше я не могла любить людей за их недостатки, то почему же я не могу любить их за их достоинства».
Особенность нравственных открытий заключается в том, что они редко поражают новизной (может быть, раз в несколько тысячелетий), большей частью кажутся они нам старыми и само собой разумеющимися, если не банальными. И при всем при этом человек бывает поражен новизной, если он не вычитал и не услышал, а именно открыл. САМ. Если это выросло из души, а не вошло в память. Если это опыт собственной, а не чужой души. Когда молодой человек, искренне и радостно желающий быть архисовременным, открывает, что не может жить без сурового флорентийца Данте или что хорошему в людях надо радоваться более интенсивно, чем огорчаться нехорошему, он возвышается этически и мировоззренчески и созревает для новых потрясающе обыденных и потрясающе насущных открытий. Он хочет высшей цельности и высшей человечности.
«…Меня сейчас больше всего в мире интересует человечность, — пишет Тамара Платова, — врожденное это качество или его можно развить? Мне уже двадцать два года, и мне кажется, я медленно расту…»
Я рассказал об этих двух письмах не потому, что они самые интересные, а потому, что они самые сегодняшние. В них пульсирует желание понять себя как можно лучше, которым были одержимы думающие люди во все времена, и желание вобрать в себя как можно больше, которое тоже, конечно, неново, и пульсирует в них какая-то новая боль — за себя, за век…
Мне часто кажется, что письма читателей обогащают меня гораздо больше, чем их — мои книги. И совершенно бесспорно, что, если бы не было писем, не было бы и моих книг.
Меня не оставляет мысль: построить из этих писем книгу. Первым опытом был «Вечный человек» — диалоги с читателем; в этой книге читательскому письму было отведено большое место, но рядом с ним был все время и писатель, они выступали как равновеликие величины. А можно ведь и совсем, точнее, почти совсем отойти в сторону… Оставить читателя наедине с читателем (как я и оставлю сейчас В. Патрушева наедине с О. Господиновой), чтобы не читатель писателю, а читатель читателю писал письма.
И чтобы углубилось Понимание…
ФРАГМЕНТЫ ИЗ БУДУЩЕЙ КНИГИ
1. Владимир Патрушев — Ольге Господиновой
«Добрый день, Ольга!
Наконец собрался тебе написать это письмо. Хотел это сделать несколько месяцев назад, когда прочел о тебе в „Литературной газете“, но тогда я сомневался в себе. Сомневался в своих (если бы ты согласилась на переписку) возможностях вести переписку без срывов, на удовлетворительном духовном уровне. У меня часто случаются такие времена, когда нет желания ни писать, ни делать что-либо. Это особенно бывает тогда, когда мне не удается осуществить творческий замысел. Ну, и повинно в этом, конечно, одиночество… И я решился попробовать разорвать это одиночество — не знаю, согласишься ли ты на переписку со мной. Понимаешь, не раз пробовал наладить знакомства, и все почти неудачно. Сама собой приходит мысль: „А может, я в этом сам виноват?“
Для меня проблема эта особенно важна. Дело в том, что из 26 лет своей жизни половину я вследствие неизлечимой болезни не могу ходить и владеть нормально своей мышечной системой. В четырех стенах духовное одиночество особенно остро чувствуешь. Об этом правдиво рассказано в повести В. Амлинского „Жизнь Эрнста Шаталова“. Но мое стремление к духовному общению для меня важно не только само по себе. Пробуя найти свое место в жизни, я начал писать стихи, прозу, юмор (печатаюсь в основном в районной газете). Когда глубже начал задумываться над проблемами творчества, то понял, что большое значение имеет духовное развитие. А оно достигается только в общении (не отрицаю важность чтения) с духовно-обогащенными людьми, с личностями.
У меня много общего с тобой, Ольга. Я так же мечтаю, как и ты, о том, чтобы сделать мир, людей лучше. Я так же желаю прожить каждый миг ярко, значительно. И у меня возникало состояние притупленного восприятия жизни, с которым я не знал, как справиться.
И вот если ты согласишься на переписку со мной, то я хотел бы по всем духовным, литературным, эстетическим, философским вопросам, которые тебя волнуют, переписываться с тобой.
Это письмо пока несколько сумбурно, и в нем я только поверхностно пишу о себе. Ведь не знаю, согласишься ли ты на переписку со мной. В этом письме коснусь (сразу предупреждаю, что люблю спор, так что не обижайся, если буду отрицать кое-какие мысли, меня можно критиковать, конечно, также) только некоторых проблем.
Лично я ставлю (в перспективе — пока нет возможностей — в четырех стенах этого не достигнешь) такую же цель, как и ты: хочу сделать как можно больше людей такими, какими они должны быть, — великодушными, устремленными в будущее, богатыми многогранными, глубокими духовными качествами и пр. и пр. Если бы была возможность размножиться в нескольких экземплярах, то я бы стать и педагогом хотел. Знаешь, я не верю в то, что с помощью хороших книг можно перевоспитать. Книги, кино, телефильмы, театр, конечно, имеют огромное значение в воспитании человека коммунистического общества, но главное — это действие. Только что-то делая, утверждает человек в себе человеческое. Смысл труду придает мечта. Мечта… Желание сделать жизнь праздничной (в хорошем смысле — в смысле открытия, а не ничегонеделания), одухотворенной, необычной. Борясь против плохого, человек утверждает в себе хорошее. Эта чья-то мысль стала моей. А искусство должно вдохновлять… Ты очень верно говорила, что нужно делать жизнь интересной (в частности, идея о конкурсе детских рисунков на асфальте). Осмелюсь сказать, что Манилов — наш сообщник в этом, но он, к сожалению, не пошел дальше создания мечты. Его удовлетворила уже сама мечта.
Я испытал тысячи разочарований (это не гипербола!), но все-таки верю в торжество добра, красоты человеческих отношений. Мне интересны твои планы, идеи о своей педагогической деятельности. Ведь время (даже небольшое!) многое меняет. Интересно знать, как ты развиваешь в себе то, что хочешь развить. У М. Шагинян есть прекрасные слова: „А растет человек до самой смерти“.
Вот мои мысли о том (они, впрочем, неновы, но каждый их открывает для себя по-своему), как победить притупленность чувств.
Мы живем не навсегда. Мы смертны. А почему этот ребенок плачет? А почему? Нужно думать, как твое отзовется в другом. И что такое сочувствие? Сочувствие возможно тогда, когда ты пережил что-то подобное. И, встречая чье-то горе, вспоминай о своем, думай о нем как о своем. И, погружаясь в себя, помни о своей причастности к человечеству, думай о чем-то далеком, неожиданном. Нужна новизна сравнений. Мысль — это сравнение с чем-то чего-то неожиданного и „прыжок в сторону“. Только так возможна новизна мысли и, значит, новизна чувств. Мы, люди XX века, должны работать над новым мировосприятием. Всего, чем я живу, все одно одним махом не опишешь. Поэтому (если будешь согласна на переписку) задавай вопросы, которые тебя волнуют. Будем спорить, будем искать.
Итак. Я буду ждать твоего письма.
Житомирская область, Попельнянский район, с. Ходорков, ул. Ленина, 75».
