– Как славно здесь, Джим! – сказал я. – Мне здесь так хорошо, что я ничего лучшего даже и не желаю. Передай-ка мне еще кусок рыбы и горячую маисовую лепешку.

– А ведь без Джима вы не были бы здесь, – воз разил негр. – Вы сидели бы там, в лесу, без обеда, под таким дождем, который промочил бы вас до костей. Вот что было бы с вами, мой голубчик! Цыплята знают заранее, когда время идет к дождю, да и птичкам это известно, дитятко!

Вода в реке продолжала прибывать в продолжение еще десяти или двенадцати дней, так что под конец вышла из берегов. Она затопила низменные части острова, а также Иллинойский берег на глубину трех или четырех футов. С Иллинойской стороны река имела теперь ширину в несколько миль, но Миссурийский берег находился от нее по-прежнему на рас стоянии полумили, так как представлял собою нечто вроде стены, спускавшейся в реку обрывистой кручей.

Днем мы обыкновенно плавали в челноке по острову. Даже в самое жаркое время дня, когда солнце беспощадно пекло на открытых местах, в лесной чаще стояла приятная тенистая прохлада. Нам приходилось поминутно поворачивать челн, чтобы пробираться между деревьями; в иных местах путь преграждали виноградные лозы, свешивавшиеся таким густым по логом, что приходилось сворачивать перед ними и отыскивать другой, более свободный проход. На каждом старом обвалившемся дереве сидели во множестве кролики, змеи и тому подобные твари. После того как наводнение на острове продержалось день или два, они настолько проголодались, что стали совсем ручными: можно было подъехать прямо к ним и взять их в руки, если бы это было угодно. Впрочем, я говорю лишь про млекопитающих, так как змеи и черепахи немедленно в таких случаях бросались в воду. Наружный выступ перед нашей пещерой служил, однако, главным сборным пунктом для четвероногого населения острова. Если бы нам заблагорассудилось, мы могли бы приручить множество различных зверь ков. Раз ночью мы поймали одно из звеньев большого бревенчатого плота с настилкою из превосходнейших сосновых досок, в две с половиною сажени длиною и полторы сажени вышиною. Настил возвышался над водой дюймов на шесть или на семь и представлял собой плотно сколоченную ровную палубу. Днем за частую плыли мимо нашего острова половодьем бревна и доски, но мы их не трогали, так как не смели показываться на реке при дневном свете. В другой раз, ночью, выехав на лодке перед рассветом как раз к переднему мысу острова, мы увидели плывший мимо сруб двухэтажного дома, который значительно уже покосился. Дом этот несло довольно далеко от нас, по направлению к Иллинойскому берегу, но мы все-таки его нагнали и взобрались туда через окно. В верхнем этаже было слишком темно, чтобы рас смотреть что-нибудь, а потому мы привязали челнок к срубу и остались в челноке ожидать рассвета.

Начало светать, прежде чем мы доплыли до окна в срубе. Заглянув тогда через окно, мы увидели в комнате верхнего этажа кровать, стол, два деревянных стула и много всяких пожитков, разбросанных по полу; на стене висело разное платье, а в дальнем углу на полу лежало что-то похожее на человека. Джим на всякий случай окликнул этот предмет:

– Эй, вы!

Предмет не трогался с места, поэтому я окликнул его, в свою очередь, также безуспешно, а затем Джим категорически объявил:

– Он не спит! Он умер! Сидите здесь, в челне и не трогайтесь с места, а я зайду туда поглядеть.

Он влез в окно, подошел к трупу и после тщательного осмотра сказал:

– Он мертв и раздет дочиста. Его застрелили сзади, прямо в спину, должно быть, дня два или три назад. Войдите сюда, Гек, но только не глядите на его лицо, оно слишком уж страшно!

У меня не было ни малейшего желания глядеть на него. Джим накрыл мертвеца кое-какими старыми лохмотьями, но это было с его стороны совершенно лишней предосторожностью, так как я все равно ничего бы не увидел. На полу валялась колода засаленных, грязных карт и бутылка из-под водки. Там же лежала пара масок, изготовленных из старого сукна. Стены были покрыты самыми невежественными надписями и рисунками, сделанными углем. На одной стене висели два старых, грязных ситцевых платья, шляпка и несколько женских рубашек и юбок. Там было еще кое-что из мужского платья. Мы забрали с собой весь этот гарде роб и уложили его в челн, рассчитывая, что он может пригодиться. Я захватил также валявшуюся на полу пе струю соломенную шляпу, какие носят в наших местах летом мальчики. Мы нашли бутылку с молоком, к ко торой приспособлена была соска из тряпки для грудного ребенка. Мы охотно бы ее взяли, но она оказалась разбитой. В комнате оказался большой ветхий сундук и старый чемодан с оборванными петлями. Оба они были раскрыты, но в них не оставалось ничего сколько-нибудь пригодного. Судя по тому, как были разбросаны пожитки, мы пришли к заключению, что жильцы этого дома очень торопились его бросить и многое даже не успели захватить с собой.

Мы нашли старый жестяной фонарь, мясницкую тяпку без ручки, совершенно новый большой складной нож, за который в любом магазине пришлось бы заплатить два доллара, целую пачку сальных свечей, жестяной подсвечник, плетеную флягу, жестяную чаш ку, старый, порядком уже истрепанный тюфяк, женский несессер[2] с иголками, булавками, воском, нитка ми, пуговками и тому подобными мелочами, топор, несколько гвоздей, лесу от удочки, толщиною в мой мизинец, с несколькими чудовищными, прикрепленными к ней крючками, целый большой сверток клеенки, кожаный собачий ошейник, лошадиную подкову и несколько аптекарских склянок с лекарствами, но без этикеток. Мы забрали все это с собой и собирались уже уходить, когда я разыскал довольно порядочную еще скребницу, а Джим – старый-старый скрипичный смычок и одну ходулю. Подножка от нее была отломана, но тем не менее ходуля эта была еще довольно новая, хотя и оказывалась для меня слишком длинной, а для Джима очень короткой. Все наши усилия отыскать другую ходулю остались тщетными.

Как бы ни было, мы, во всяком случае, нагрузили свой челн богатой добычей; когда мы уселись в него сами и, отчалив от двухэтажного сруба, продолжали плыть по течению, оказалось, что нас снесло на четверть мили ниже острова и что совершенно уже рас свело. Я велел поэтому Джиму лечь и накрыл его тюфяком. Это было сделано мною из предосторожности, так как если бы он сидел в лодке, то его издали уже признали бы за негра. Я направил свой челн к Иллинойскому берегу, причем меня снесло еще, по крайней мере, на полмили вниз, но затем, держась возле берега, где течение было почти незаметно, я поднялся опять вверх, на целую милю. При этом с нами не случилось ничего достопримечательного, и мы благополучно вернулись к себе на остров, не попавшись никому на глаза.

После завтрака я хотел потолковать с Джимом об убитом и уяснить себе, при каких обстоятельствах с ним покончили, но Джим не пожелал толковать со мной на эту тему; он объявил, что это принесло бы нам несчастье; кроме того, мертвец может, чего доброго, зайти к нам, и такие посещения войдут у него, пожалуй, в привычку. Покойник, которого не похоронили, должен был, по мнению Джима, чувствовать несравненно большую склонность к бродяжничеству, чем мертвец, которого своевременно уложили в гроб и зарыли в могилу. Соображения эти показались мне довольно рассудительными, а потому я не решился настаивать и спорить с Джимом, но мысль моя про должала работать, и я все-таки томился желанием узнать, кто именно застрелил этого несчастного и чего ради совершено это злодейство.

Осмотрев привезенные нами платья, мы нашли восемь долларов серебряной монетой, зашитых в под кладке старого плаща, служившего одеялом. Джим заключил отсюда, что хозяева дома украли плащ, так как если бы они знали, что в нем зашиты деньги, то не бросили бы его. Я, со своей стороны, пришел к убеждению, что они же и совершили убийство, но Джим упорно отказывался говорить об этом. Я позволил себе тогда заметить ему: