Платонов: Да, являлся два раза.
Агранов: Когда?
Платонов: Последний раз зимой. Он вообще часто мелькал в Ленинграде. Поэтому не могу поручиться, может быть, он был даже и весной этого года…
Фигатнер: А до этого тоже бывал?
Платонов: Он часто бывал.
Агранов: Ему было дано разрешение на разработку архива?
Платонов: Он допускался к занятиям. Это было условие, по которому он в 1923 г. передал архив.
Фигатнер: Архив был передан в 18-м г.
Платонов: Не знаю. Мне эта история известна с весны 24-го г. или в начале 24-го г. Котляревский был за границей. Вместо него не было никакого заместителя. С Модзалевским произошла неприятность: вследствие некоторого доноса о том, что он что-то казенное продал, Модзалевский был арестован, и, когда его освободили, он заявил, что очень просит назначить какого-нибудь академика директором. Это было в феврале — марте 24-го г. Меня просили взять на себя эту работу временно, до возвращения Котляревского. И на первых порах мне Модзалевский сказал, что у него есть архив, сданный на временное хранение, который должен быть передан в Библиотеку.
Фигатнер: Вам было известно содержание архива?
Платонов: Не известно. Архив был в шкафу…
Агранов: Вы знаете цену архивных и исторических документов. Считаете ли Вы уместным (если считаете, то почему), что допустили шеф-жандарма Джунковского к разработке архива, имеющего отношение к его деятельности?
Платонов: Это было тогда, когда он приезжал. Он обращался…
Фигатнер: Сколько раз был допущен?
Платонов: По-моему, два раза.
Агранов: Почему разрешили?
Платонов: Не знаю.
Петерс: У Вас не обсуждалось?
Платонов: Нет.
Петерс: У Вас нет ученого или научного совета?
Платонов: Есть, но есть правило о том, что лица допускаются к занятиям только с разрешения директора.
Фигатнер: Кто дал разрешение?
Платонов: Формально Джунковскому должны дать разрешение за подписью директора.
Фигатнер: Кто давал?
Платонов: Может быть, и я.
Фигатнер: Два раза было?
Платонов: Два раза, но первый раз не помню когда.
Фигатнер: Где работал?
Платонов: В помещении для занятий.
Фигатнер: Ему материалы туда приносили?
Платонов: Насколько помню, да.
Фигатнер: Ему приносили материалы. Что он делал?
Платонов: Не знаю.
Фигатнер: Может быть, он брал, чтобы работать дома?
Платонов: Думаю, нет, т. к. материалы должны предъявляться старшему хранителю.
Фигатнер: Вы проверяли, он мог взять?
Платонов: Не думаю, все-таки надзор за читальным залом есть…
Петерс: В 19-м г. Джунковского судили, приговорили к концентрационным лагерям до конца Гражданской войны. А государственное учреждение, оно обязано было сообщить, что здесь имеется такой архив.
Платонов: Я не был тогда академиком.
Петерс: Но и для Вас приговор остается в силе. Он был приговорен как шеф корпуса жандармов, он скрыл от государства ряд документов, которые никоим образом не могут быть рассмотрены как его личные документы. Это есть документы шефа жандармов, а не документы Джунковского. Следовательно, эти материалы должны были попасть в наши архивы, чтобы они могли быть использованы по назначению. А Вы смотрели на это так: Джунковский передал и ставит условия…
Платонов: В суждение тут я не вхожу. В 1919 г. я не был академиком…
Петерс: Но Вы здесь заведовали этим делом давно, знали, когда его судили. И вот, по Вашим словам, получается, что, рассматривая этот архив как личные дела. Вы — человек в этом отношении очень грамотный — знаете, кому такие документы принадлежат. Может ли это быть частной собственностью?
Платонов: Об этом я судить не могу, потому что Джунковский мне был известен не как подсудимый, а как человек, пользующийся правами гражданства. Живет на собственной квартире, дает уроки (преподавал физкультуру в школе), никто ему не препятствует в передвижении. Он пользуется всеми правами, и так на него смотрела Академия. Я суда над Джунковским не знаю. Знаю, что он был в Смоленске в тюрьме. Оттуда его Рязанов вызвал в Москву в связи с процессом по делу провокатора Малиновского. Благодаря Рязанову Джунковский получил политическое оправдание, и то, что он был осужден, — мне неизвестно. Я знаю, что политический арест был снят. Я считаю, что его можно считать полноправным гражданином.
Фигатнер: Вы предполагаете, что кое-какие документы он взял с собой?
Платонов: Я боюсь сказать это.
Петерс: Я не говорю, что он незаконно ходит на свободе, но я ставлю вопрос так: он не может претендовать на эти архивы как свои личные дела.
Платонов: Я считаю, что мы получили архивы. Я был прикосновенен к этому делу с лета 1925 г. по 1928-й. Если унес из Пушкинского Дома, то это было после того, как я отказался от Пушкинского Дома и Библиотеки.
Фигатнер: Больше вопросов нет»{130}.
Поскольку С. Ф. Платонов заявил, что было несколько вариантов отречения Николая II, и выразил сомнение в подлинности обнаруженного, Ю. П. Фигатнеру пришлось передать этот вопрос на решение специального совещания с участием академиков Ферсмана, Ольденбурга, Борисяк, профессора Никифорова, Щеголева, зам. зав. Ленинградским отделением Центрархива и специалиста по «автографии». Заседали члены совещания долго, целых 3 часа. Результатом их обсуждения было составление специального акта, подписанного всеми членами комиссии, удостоверяющего, что «это есть оригинал и подписан Николаем и министром двора Фредериксом, так же как и отречение Михаила является оригиналом». О чем и было доложено Ю. П. Фигатнером председателю ЦКК Г. К. Орджоникидзе.
Сразу же после этого подлинники отречений вместе с заключением комиссии по личному распоряжению Г. К. Орджоникидзе под расписку были переданы т. Семушкину и увезены в Москву{131}. Получив необходимую ему информацию и сделав собственные выводы, уже на следующий день Ю. П. Фигатнер отправился в Москву для личного доклада А. И. Рыкову.
«Вся эта архивная передряга, — отмечал завотделом науки СНК Е. П. Воронов, — навела на академиков большую панику, и сейчас из них можно веревки вить: беда лишь в том, что никто толком из наших не представляет, нужно ли вить и что вить вообще…»{132} Красноречивое признание, ясно свидетельствующее, что никакого плана по «избиению» Академии, не говоря уже об уничтожении русской интеллигенции, у Кремля не было, да и едва ли могло быть. Единственно, чем было озабочено правительство, так это проблемой скорейшей советизации Академии и повышением эффективности ее работы.
Но для Покровского и всех тех, кто желал разгромить национально-патриотическое направление в русской истории, не воспользоваться сложившейся ситуацией было бы грешно. «Вместо чисто организационных проблем, — говорил М. Н. Покровский, — на первое место выдвинулась проблема немедленной смены руководства Академии. Фракция единодушно признала, что необходимо воспользоваться моментом, снять Ольденбурга и провести на его место Комарова»{133}.
Это и было сделано. После заявления С. Ф. Ольденбурга об отставке она была принята. Исполнение обязанностей непременного секретаря Академии было возложено на В. Л. Комарова. По предложению М. Н. Покровского был заслушан доклад вернувшегося к этому времени из Москвы председателя Правительственной комиссии Ю. П. Фигатнера о работе этой комиссии, после чего общее собрание приняло предложенную Л. Е. Ферсманом и согласованную им с академиком А. Н. Бахом резолюцию по поводу «нахождения в некоторых учреждениях Академии наук документов, имеющих актуальное политическое значение».
