Фиолетов болезненно улыбнулся.

— Я чеснок ем, — сказал он.

— Я тоже, — в тон ему ответил Джапаридзе. — Тогда все в порядке, Ванечка.

То, что они увидели в бараке, произвело на них удручающее впечатление. Поговорить о стачке не пришлось, и они, постояв немного возле умершего, вышли на улицу.

— Откуда эта покорность судьбе? — волновался Джапаридзе. — Их товарища убила не холера, а его величество капитал, а они безмолвствуют и лишь воздают молитву аллаху. Убили варварски — гнилой водой, дикой антисанитарией в бараке, нищенским жалованьем, непомерно длинным рабочим днем. Владельцы особняков в Баку пуще любого перса боятся холеры, но их она большей частью обходит стороной, потому что они живут в роскоши и могут своим богатством отгородиться от персидской гостьи. Дезинфекция, чистота, домашний врач… А что творится на промыслах? В бараках вроде этого? …Мне думается, Ванечка, что холера будет той каплей, которая переполнит чашу терпения рабочих. И нам будет легче организовать забастовку.

Фиолетов вздохнул.

— Ох не вовремя мы начинаем все это!

— Да разве ж мы! Если б не Шендриковы с компанией…

— Время неподходящее, Алеша, — продолжал Фиолетов. — У промышленников скопилась уйма нефти, девать некуда. Навигация закрыта. Им впору самим останавливать промыслы. Правильно я говорю?

— О настроении нефтяных тузов всего лучше узнать у Александра Митрофановича, — ответил Джапаридзе.

— И то верно. Он вроде бы должен скоро кончать; службу.

Они наняли извозчика и поехали в сторону особняка, занимаемого советом съезда нефтепромышленников. Остановились около чайханы «Черный лебедь». Это было условленное место, где всегда можно было встретить Стопани, когда он возвращался с работы.

Ждать пришлось недолго, и скоро все трое свернули в боковую узкую улочку, почти безлюдную в это время.

— Есть ли новости, Александр Митрофанович? — спросил Джапаридзе.

— Есть одна, и притом ошеломляющая. Просочился слух, будто Манташев или кто-то еще из этой компании готовы отвалить нам пятьдесят тысяч рублей, лишь бы мы… — Стопани чуть помолчал, — лить бы мы не переносили забастовку на весну.

— Вот это да! — воскликнул Фиолетов.

— Вот так, друзья… Положение очень сложное. Что нам скажут рабочие, если мы сейчас выступим против стачки?

— Что же делать?

— Что делать? — переспросил Стопани. — Будем, Ванечка, бастовать. Рабочая масса, сбитая с толку шендриковцами, настроена на немедленную стачку, и нарушить единство рабочего фронта, лишить рабочих надежды мы не можем. Хотя сейчас, в разгар зимы, стачка рабочим невыгодна.

— Согласен с вами, Александр Митрофанович, — сказал Джапаридзе. — Бастовать, очевидно, придется. Будем бастовать, — повторил он уже более уверенно. — И будем во время стачки разоблачать меньшевистскую, вредную рабочему классу тактику.

— А как же с обещанными пятьюдесятью тысячами? — Фиолотов усмехнулся.

Усмехнулся и Стопани.

— Думаю, что это очередной трюк нефтепромышленников. И уж если они надумали отвалить такую сумму, то дадут ее не нам, а своим холуям, вроде шендриковцев… Давайте-ка мы в пятницу соберем членов комитета, там все окончательно и решим.

На душе у Фиолетова было тревожно и радостно. Что принесет новая стачка? Удастся ли она? Справится ли он с обязанностями члена стачечного комитета? На эти сомнения ему ответил внутренний голос: «Конечно, справлюсь! Ведь рядом товарищи, тысячи рабочих, которым я верю. А если так, то стачка должна окончиться только победой».

— Да, да, победой! — повторил он вслух и быстрее зашагал в направлении Балахан, где вот-вот должна была начаться стачка.

Было раннее утро 13 декабря 1904 года.

Стачка вспыхнула сразу, словно нефтяной фонтан от горящей спички, охватив вскоре все нефтяные промыслы, а также предприятия самого Баку. Последней остановилась текстильная фабрика гаджи Тагиева, известная тем, что там за малейшую провинность рабочих секли розгами. На фабрике «отца нации» работали исключительно мусульмане. Самый богатый человек в Баку платил им по двадцать копеек в день. Даже чернорабочие персы на промыслах получали больше.

Прекратилась работа в порту и доках, остановилась конка, нефтяников поддержали служащие почтового ведомства и моряки, Забастовка стала всеобщей.

От меньшевиков в стачечный комитет вошел Лев Шендриков, от партии дашнаков — Аракельян, с которым Фиолетов впервые встретился у Красина.

О дашнаках Фиолетов был наслышан, но на первом же заседании стачечного комитета нарочно спросил у Аракельяна:

— А вы, собственно, кто будете, дашнаки? Вы за кого?

Аракельян нахмурился, и его одутловатое лицо стало еще полнее.

— Мы — за объединение всех армян.

— Пролетариев с буржуями?

— Да… В вопросе создания великой Армении нет и не может быть места розни внутри нашего многострадального народа.

— Все ясно, господин Аракельян… Простите, чуть было не назвал вас товарищем.

Забастовка длилась уже третьи сутки, а в стачечном комитете никак не могли договориться о требованиях, которые будут предъявлены капиталистам.

— Переход на восьмичасовой рабочий день, — сказал Фиолетов. — Большевики считают этот вопрос одним из самых важных.

— С одиннадцати часов на восемь — не много ли сразу? — Илья Шендриков, прищурясь, с ехидцей посмотрел на Фиолетова.

— Если бы вы знали, почем рабочему обходится фунт лиха, — почти по слогам произнес Фиолетов, — вы бы обеими руками проголосовали за это требование.

— Хорошо, пусть будет по-вашему. Но я считаю необходимым вставить пункт о замене деревянных коек на железные кровати.

Фиолетов стал протирать очки. Он это делал всегда, когда волновался.

— Нужны и железные кровати, и кипяченая вода, о чем совершенно справедливо заботятся товарищи меньшевики. Но надо же выставлять и более серьезные требования! Большевики придерживаются того мнения, что ни одно самое примитивное экономическое требование, ни одно экономическое завоевание не может быть закреплено, если не будут решены политические вопросы, и прежде всего вопросы власти.

— Боже мой! — Илья театрально схватился за голову. — Вы все витаете в облаках. Не пора ли спуститься на грешную землю?

— Ладно, спустимся на землю, — согласился Фиолетов. — Но даже если речь идет об экономических требованиях, нельзя их сводить к доставке кипяченой воды и железным кроватям.

— Что же вы предлагаете? — спросил Аракельян.

— Надо требовать от капиталистов выплаты больничных пособий, месячных отпусков с сохранением жалованья, коренного улучшения жилищных условий…

— Уплаты за забастовочные дни, — добавил Джапаридзе.

— Платить за то, что рабочие не работают? Это же нонсенс! На это никто не пойдет, — решительно заявил Илья.

— Очень может быть. Но потребовать этого мы обязаны.

Бакинский губернатор князь Накашидзе, сухой, поджарый, с тяжелыми золотыми эполетами на узких плечах, нервно ходил по своему домашнему кабинету.

В кабинете собралось почти все бакинское начальство: полицеймейстер Деминский, начальник губернского жандармского управления Козинцев, начальник бакинского гарнизона контр-адмирал Валь, градоначальник Мартынов, председатель совета съезда нефтепромышленников Гукасов.

С минуты на минуту должен был подъехать только что прибывший скорым поездом чиновник особых поручений генерал-майор Джунковский.

— Положение очень тревожное… Что будем делать, господа? — спросил Накашидзе.

— Действовать! — за всех ответил Гукасов. Забастовка била по карману нефтепромышленников, и их председатель был настроен весьма решительно.

Губернатор кисло усмехнулся.

— Я это и без вас знаю, Аршак Осипович. Но как?

— Во-первых, надо послать экстренную депешу в Петербург, — сказал начальник жандармского управления. — По имеющимся у меня достоверным сведениям, полученным от агентов, которым я доверяю, забастовщики готовят вооруженное восстание с целью захвата всех правительственных учреждений города…