— Купи другую.

— Мне, знаешь, для этого не хватает одного.

— Чего?

— Цвет еще не выбрал.

И он потер большим и указательным пальцем, чтобы показать, что у него нет денег. Оба засмеялись.

— Пойдем выпьем анизет в полпервого?

— Только не позже! А то жена черт знает что подумает, если я опоздаю к обеду.

— Это уж точно. Но с такими типами, — он кивнул на Башира, — всегда знаешь, когда это начнется, а вот когда кончится — неизвестно.

Он подошел к Баширу и наступил ему на ногу.

— Простите, — сказал Башир.

— Дерьмо! — сказал полицейский-араб.

Он сделал еще несколько шагов по комнате, повернулся опять к Баширу и заорал по-арабски:

— Тот парень вовсе ничего не сказал. Держался до самого конца, а теперь вот в лагере.

В хриплом гортанном голосе охранника звучала ненависть. Башир взглянул на него. Двойная игра или провокация?

— Слышишь, Пепе? Насчет револьвера, ладно, согласен. А автоматы видеть не видел и слышать не слышал.

В той стороне, где начинался пригород Алжира, Бирмандрейс, солнце в кровь располосовало небо, на фоне которого, как стрелы, чернели стволы сосен. Молчание всей своей тяжестью навалилось на тех, кто был в камере. Башир огляделся. Тьма постепенно окутывала камеру, начав с угла, где притулились он и парнишка. Сутенер каждую секунду смотрел на часы. Поглядывал на часы и усатый коротышка. Да и сосед Башира был занят тем же, и Пепе, и Пижон. А те, у кого не было своих часов, то и дело украдкой поглядывали на чужие. Как пассажиры в зале ожидания, который ночь затопила внезапно, хлынув в окна без стекол и ставен, все они, казалось, уже вечность ждут на этом холодном вокзале, когда же загудит их опоздавший поезд. В темноте не осталось ничего, кроме этих светящихся стрелок, к которым, угадывал Башир, были прикованы все взгляды.

— Слышь, Пепе? Только револьвер, а?

В ногу Башира вонзились ногти парнишки, которому, видно, невмоготу стало слушать этот голос, твердивший одно и то же, как испорченная пластинка.

Комиссар вернулся. Десять минут истекли.

— Вы подумали?

Ни о чем он не думал. Пробовал, но не смог. Все это время ему казалось, будто он маятник, такой же, как на больших часах, дома, в столовой. Качается маятник вправо — влево, вправо — влево и никак не может остановиться посередине. И спасения от этого нет! Движение влево! Охранник сказал правду, и тогда он спасен. А если это западня? Движение вправо! Он погиб!

— Я подумал, — ответил он.

Да и что он мог ответить другое…

— Я знал, что вы человек не только умный, но и… благоразумный.

— Рамдан здесь?

— Мы можем привезти его.

— Я требую очной ставки с ним.

Комиссар заколебался, потом сказал:

— Как вам будет угодно.

Башир взглянул на араба-охранника… быстро… едва заметно. Что же это все-таки? Двойная игра или провокация?

— В таком случае, — сказал комиссар, — он будет здесь завтра утром… Не забывайте об одном, доктор. Я играл с вами в открытую и дальше намерен так поступать. Еще раз даю вам отсрочку — одну ночь. Рамдан будет здесь завтра утром. И только от вас зависит, произойдет или нет ваша встреча с ним. Целую ночь даю я вам для размышлений и воспоминаний. Мой вам совет: постарайтесь, чтобы первые были разумны, а вторые… соответствовали истине. По крайней мере я на это надеюсь… ради вас же. Если же, несмотря на это, вы все-таки будете упорствовать, тогда, доктор… вам известно, как поступил Понтий Пилат? — Он потер руки. — Вот так и я, умываю руки.

Дверь открыл все тот же сапог. Прямой луч электрического фонаря воткнулся в угол камеры. Это принесли суп. Башир не шелохнулся.

— Хочешь мою порцию? — спросил он парнишку.

— Только ты сам сходи за ней, — ответил тот неузнаваемым от страха голосом. Воспользовавшись светом, все поглядели на часы.

— Без десяти одиннадцать, — сказал Пепе, — еще десять минут.

— Десять минут до чего? — спросил Башир.

— Они в одиннадцать начинают. Когда вокруг все спят.

— А тебя не спрашивают, — послышался чей-то бас, — заткнись.

— Да ерунда это, то, что ты говоришь, — произнес другой голос. — Ночью-то лучше слышно. Это они из подлости, гады.

— Да заткнитесь же, черт вас возьми! — сказал бас.

— Эй, слышь, глянь-ка на мои глаза, — сказал Пижон, — я ведь все еще болен? А? Значит, Пепе, только револьвер, понял?

Человек в плаще начал кашлять, сначала тихонько, потом все сильнее, и скоро кашель его заполнил мрак, словно он был шумовым оформлением спектакля, который их уродливые тени разыгрывали на голых стенах.

— У отца астма, — сказал парнишка, сосед Башира.

Башир замерз. Одеял у них не было. Но никто не жаловался. А у него больная печень. Если же печень не в порядке, человек не выносит холода. Ну не станет же он читать им лекцию о том, что, когда болит печень, руки и ноги леденеют больше, чем когда она не болит.

Но именно сейчас, пока он не совсем окоченел, нужно выработать план действий, именно сейчас, потом он уже не сможет. И скоро одиннадцать.

Холод стал невыносимым. Парнишка, скрючившись, вонзился коленками ему в поясницу. Дыхание его было ровным. Все дышали ровно. Почему это в окне нет ни стекол, ни ставен?

Выработать план… немедленно. Но разве есть какое-нибудь другое решение? Нужно все отрицать… до самого конца и что бы ни случилось, в таком положении решительные средства и есть самые эффективные. И потом, очень может быть, что смуглый охранник не подонок.

В таком холоде, мелькнула мысль, до утра ему не продержаться. Вспомнились рассказы о том, что в казарме и в тюрьме можно делать самые безрассудные вещи: пить ледяную воду, когда вспотеешь, постоянно находиться на сквозняке, пить всякую грязь — и все равно ни за что не сдохнешь.

Теперь Башир ворочался не один. Все, как по команде, начали возиться, кашлять, перешептываться в темноте. И парнишка проснулся.

— Который час?

Башир посмотрел.

— Без пяти одиннадцать.

— А!

Окно вываливало на них холод целыми лопатами, возами. Послышались шаги. Тяжелые. Размеренные. Едва они раздались за дверью, как все замерли. И кашель у всех как рукой сняло.

Дверь резко отворилась.

— Мезуед Али.

Голос профессионально четкий, безразличный… и ясный, как на перекличке: надо ведь, чтобы его слышали.

Колени парнишки судорожно притиснулись к спине Башира. Тихий растерянный голос отозвался:

— Здесь!

Фонарь пошарил в потемках своим белым лучом и в одном из углов отыскал хозяина голоса.

— Давай шевелись!

А он едва двигался. Фонарь, вспыхивая, вырубал из плотного мрака то отвисшую челюсть, то глаза, запавшие глубоко в орбиты, то безнадежно поникшие плечи.

Словно слепой, который неуверенными движениями ищет, за что бы уцепиться, он заковылял к двери… уже неживой!

В темноте послышался голос:

— Будь мужчиной!

— Эй, Пепе, — снова позвал Пижон.

— Закрой пасть!

Пижон умолк.

— Может, ты дашь нам поспать?

И хотя Пижон ничего уже не говорил, все продолжали шуметь. Услышав первый крик Мезуеда, они смущенно замолчали. Теперь Баширу стало жарко, только ноги оставались ледяными. Мезуед не все время кричал… И под конец это был уже не крик боли, а нечто похожее на вой животного.

Прошел час, и голос умолк. В темноте опять раздались покашливания. Так продолжалось минут пять. Чего только не выскажешь кашлем! Башир уже легко понимал этот язык. Кашель одного говорил: больше не кричит — значит, умер. Другой в ответ кашлял: не думаю, он, должно быть, просто потерял сознание. Кашель того, кто говорил: «Будь мужчиной!», спокойно констатировал: он ничего не сказал. И опять шаги за дверью. Тяжелые. Размеренные. Кашель-разговор продолжался, его участники как будто хотели показать, что им все равно. Дверь открылась. И стало тихо.

— Лахрэш Муса.

Парнишка вскочил, словно внезапно отпущенная пружина.