Менаш думал, не уехать ли ему куда-нибудь. Дни текли так медленно и уныло, и все в этом краю — улицы, площади, стены, даже людские голоса — напоминало ему о Мокране. Он предложил было Меддуру уехать вместе, но учитель и слышать об этом не хотел. С самого приезда он повадился каждый день ходить в дом к Латмас и сидел там часами. Что он у нее делал?

Менашу захотелось это выяснить, и однажды, услышав, как Меддур разглагольствует на площади, он решил подождать его и вместе отправиться к Аази.

Меддур давно уже отказался от своей апостольской миссии и за время военной службы начисто растерял весь запас знаний, почерпнутых из книг, растерял все идеи, которые никогда не мог как следует усвоить. А так как ему нечем было заменить утраченные идеалы, он без конца повторял свои прежние поучения, словно его отупевший ум уже неспособен был воспринять ничего нового.

— Наше общество плохо устроено, — вещал он на площади. — По законам природы мужчина и женщина должны жить вместе, эти существа взаимно дополняют друг друга. Между тем мужчины и женщины у нас живут обособленно; подобно солнцу и луне, может быть, видят друг друга каждый день, но не встречаются. Если бы наши кабилы знали, сколько различных бед, болезней и даже извращений порождает эта разобщенность, они были бы потрясены, вот именно потрясены.

Никто не слушал Меддура — кого могла занимать эта болтовня, когда люди не знали, хватит ли у них еды до конца недели, не знали, вернется ли с войны хоть один из юношей, забранных вместе с Меддуром? Раздосадованный всеобщим невниманием, Меддур вцепился в подошедшего Менаша.

— Вот Менаш понимает, что я хочу сказать, на какое зло указываю; отсюда и неясные порывы Идира, и странная любовь Мокрана, и двойная жизнь Муха. Кстати сказать, не в этом ли причина и твоей несчастной страсти, Менаш?

Менаш оглянулся кругом: Меддур произнес это по-французски, и никто, надо надеяться, не понял его слов. Менаш не удостоил его ответом. Нимало не заботясь о том, что его новая мысль противоречит прежней, Меддур продолжал:

— Впрочем, любовь — это выдумка цивилизованных народов, самообман личности, которую угнетает среда. В хорошо организованном обществе, живущем в согласии с природой, любовь есть соприкосновение двух эпидерм, брак только узаконивает взаимное влечение, а все прочее — пустая романтика.

Менаш уже слышал когда-то эти старые, знакомые изречения[22].

«Аллах обрек его на непроходимую глупость, — подумал он. — Бедняга весь начинен пошлостями».

Но приходилось терпеть общество Меддура до тех пор, пока они не отправятся к Латмас. В это время на площади появился шейх и избавил всех от нудной проповеди учителя, так как Меддур, желая показать свою учтивость, поспешил подняться; встали и другие юноши. Старик уселся как раз на место Меддура, и тот, воспользовавшись этим, тут же ушел. Менаш последовал за ним.

После смерти Мокрана он чувствовал себя совсем разбитым и опустошенным. Все его тяготило, все ему опостылело. В это утро ему особенно хотелось отвлечься, встретить какого-нибудь простоватого болтуна, который бы говорил о всяких пустяках, не мешая ему своим присутствием, шагал бы рядом, только и всего. Менаш мог бы слушать, не отвечая, или не слушать вовсе. Сама судьба послала ему в спутники Меддура — давно уже не проводили они столько времени вместе.

Меддур вел его под руку. Он уже перескочил на новую тему; как смутно понял Менаш, речь шла о необходимости канализации.

— Вопрос стоит перед нами так: быть или не быть. Тазга должна решительно вступить на путь преобразований — необходимо проложить канализацию… Что же ты молчишь, Менаш? Что с тобой? А-а, понимаю! Но я ведь тоже был другом Мокрану, однако я умею владеть собой, у меня рассудок всегда берет верх над чувствами.

— Это потому, Меддур, что у тебя сильный характер.

«Мокран умер, — подумал Менаш, — Аази сломлена горем, Идир исчез, Ку измучена нищетой, и вот этот болван — последнее, что еще напоминает о Таазасте».

Менаш почувствовал себя слишком уставшим, чтобы спорить. В глупости Меддура было что-то успокоительное; его нудные, тягучие рассуждения позволяли хоть немного забыться. Поэтому, когда Меддур пригласил его выпить чаю, он согласился.

Войдя в дом, Менаш свистнул от изумления. Хозяин принял это за выражение восторга и стал объяснять притворно скромным тоном:

— Я обставил свою комнату хоть и без роскоши, но с комфортом; на мой взгляд, проповедники новых идей должны быть застрельщиками прогресса.

— У тебя чудесно, но скажи, ради аллаха, как ты умудрился раздобыть такую великолепную металлическую кровать?

— Я купил ее на свои сбережения.

— Поздравляю, но зачем столько новшеств сразу? Вешалка для полотенец! Недостает только умывальника. Вешалка для пальто! Коврик перед кроватью! Восхитительный столик! Зачем столько вещей?

— Видишь ли… Дело в том…

— В чем же?

— Понимаешь ли, я готовлю уютную обстановку для Аази.

В ушах Менаша зазвучали тысячи невнятных голосов. Все поплыло у него перед глазами. Он был ошеломлен, будто его сильно ударили по голове. Меддур впился в него взглядом, пытаясь угадать, какое впечатление произвели его слова. В один миг Менаш понял, как серьезна надвигающаяся беда. До чего же он гнусен, этот тихоня, который, не успев похоронить товарища, уже задумал жениться на его вдове! Так вот в чем подоплека его недавней болтовни о любви и браке! Однако Менаш постарался скрыть свое изумление.

— Так, значит, правду говорят люди?

— Говорят люди?

— Ну да. Разве ты не знаешь? По всей Тазге судачат о твоей женитьбе на вдове Мокрана.

— Вот как? И что же об этом говорят?

— Что ты быстро обделываешь свои делишки.

— Быстро и хорошо.

Меддур с довольным видом оглядел комнату.

— Через месяц я опять возьму отпуск, и тогда мы отпразднуем свадьбу. Я уговорю Латмас. Знаю, что это против обычая, вдова должна ждать три месяца после смерти мужа, но война оправдывает все.

«Проповедник новых идей что-то часто говорит о Латмас и совсем не упоминает Аази», — подумал Менаш.

— Через месяц Аази, вероятно, еще не успеет позабыть Мокрана, — возразил Менаш. — А без ее согласия ты не можешь жениться, ведь, как мне известно, ты решительный противник варварских обычаев наших предков.

— Разве ты не знаешь, Менаш, что привычка — вторая натура? Надо вырвать Аази из обычной обстановки, тогда она сможет избавиться от долгих и мучительных воспоминаний.

— Я уверен все же, что ты по достоинству ценишь своего соперника, ведь ты великолепный психолог — недаром занимался столько времени.

Менаш знал: по убеждению Меддура, достаточно прочитать учебник психологии, чтобы сделаться психологом.

— Я не признаю его превосходства над собой.

— Вот как?

— Неужели ты не замечал, Менаш, что твоя двоюродная сестра была с ним очень несчастлива? Аази нужен именно такой муж, как я, потому-то я и женюсь на ней.

— На твоем месте я бы предоставил ей самой решить, кого она хочет; я бы подождал, пока она сама выберет.

Меддур уже не слушал его и, погрузившись в свои мысли, говорил сам с собой:

— Такая женщина — и мечтатель-звездочет Мокран! Что общего между ними?

Меддур облизнулся; казалось, будто у него слюнки текут от предвкушаемого удовольствия. Не обращая внимания на гостя, он упивался сладостными мечтами:

— Какой изящный носик! Какие губы! А какая стройная шея!

Тут он вдруг повернулся к Менашу.

— Эта женщина достойна жить во дворце, в роскошном дворце. Я перестрою наш дом, сломаю стену, отделяющую нас от Таазаста, от этой развалины, которую вы все чтите, как древнего идола.

— Полно, Меддур! К лицу ли подобные затеи таким деятельным защитникам цивилизации, как мы с тобой? На твоем месте я бы отложил все это до тех пор, пока наши славные войска не одержат окончательно верх над варварством, — совершить глупость никогда не поздно.