Я был еще в нерешительности, куда поехать, как вдруг получил с родины письмо, написанное незнакомой рукой. В нем не было ни даты, ни обращения. Почерк был детский и неуклюжий. Подпись отсутствовала.
«Мы здоровы. Надеемся, что ты тоже. Вот я тебе пишу. Я знаю, что это дурно и что ты подумаешь: эта женщина — плохая женщина, а она еще была моей женой. Но я должна тебе написать. Ты военный. Я не знаю, вернешься ли ты. Я каждый день молюсь аллаху и Сиди-Ахмеду, чтобы ты вернулся, но сердце мое все-таки неспокойно, и поэтому я тебе пишу.
Не говори: она дурная женщина. Зачем она мне пишет, раз она мне больше не жена? Я знаю, что, если твой отец узнает, он убьет меня, но он не узнает. Муж мой! Через шесть месяцев, а если богу угодно будет, то через пять у меня родится ребенок».
Вокруг меня бесчисленные муэдзины начали звучными голосами призывать правоверных к молитве. Пламя, пылавшее в раскаленной печи, куда спускалось солнце, окрашивалось в лиловые тона.
Я прислонился к стволу шелковицы.
«Но я постоянно молю аллаха, если что-нибудь должно с тобою случиться, пусть это случится с моим ребенком. Я знаю, ты уже никогда не примешь меня в свой дом, но ты только возвращайся живой.
Я тебе больше не жена. Значит, мне нечего советовать тебе, но у тебя есть привычка не укрываться как следует, когда холодно. Сейчас еще не зима, а все-таки ночью ты можешь озябнуть. Надо укрываться теплее.
Уже больше сорока дней я все говорю своему сердцу: я ему напишу. Много вещей обдумала я в своей голове, чтобы написать их тебе, а теперь все забыла.
Я знаю, что ты мне не ответишь, ведь ты меня не любишь; даже когда я жила у вас, не любил. Теперь я для тебя никто, но это ничего.
До празднества остается неделя. Ты его встретишь в казарме, среди руми. Но потом, если на то будет воля аллаха, ты еще много праздников встретишь со своим отцом, с матерью, с Менашем.
Больше я не стану ходить к роднику. Подруги смеются надо мной, потому что у меня нет мужа. В пятницу я ходила с Тасадит. Даади сказала мне при всех: чего ты так заносишься, раз у тебя нет мужа? Я вцепилась ей в волосы. А потом всю ночь проплакала.
Если ты возвратишься, то сожги мое письмо и забудь, что я тебе писала. Если не возвратишься, то прощай. Я буду очень любить твоего ребенка, если аллах сохранит его. И замуж больше я не выйду. Мама хочет, чтобы я вышла, а я не хочу, потому что мне не надо другого мужа, кроме тебя».
На этом письмо внезапно обрывалось. Почерк — вначале прямой и ровный — под конец делался все беспорядочнее. Последние строки прыгали вниз и вверх: то расходились, то, наоборот, набегали одна на другую.
Неужели это помятое, столько раз прочитанное мною письмо лжет? Неужели даже на таком дальнем расстоянии и когда еще неизвестно, вернусь ли я, Аази все еще разыгрывает комедию? Для кого же это делается теперь? Зачем? Разве так поступает любящая женщина?
Внезапно мне стало страшно, что я совершил ошибку, уже непоправимую. Чем более я вчитывался в письмо, тем явственнее возникал предо мной тот образ Аази, который я уже давно забыл, образ Невесты Вечера.
Невеста Вечера… Это было в те далекие времена, когда мы еще звались таазастовцами.
К Аази подошел Менаш, распоряжавшийся танцами.
— Твой черед, невеста Уамера! — (Тогда собирались выдать Аази за Уамера, юношу из ее селения.)
— Ничья я не невеста, — ответила она. — Я Невеста Вечера.
И она широко распростерла руки, словно желая обнять синеву ночи, обнять всю растворенную в воздухе негу.
— Я Невеста Вечера, и однажды, когда луна будет высоко на небе, я спущусь к реке. Я пойду вверх по течению, к горе, и всюду, где журчания реки не будет слышно, я стану останавливаться и скликать подруг, таких же Невест Вечера, как и я сама. Я буду скликать их так…
И Аази, зажав уши, подошла к окну и стала кричать странным переливчатым голосом, будто пела грустную песню или рыдала. И продолжалось это долго, словно те, кого она призывала, находились так далеко, так далеко, что могли ее и не услышать. Менаш передразнил ее клич потешным сдавленным, хриплым голосом, кашляя и сопя; зато Идир, застыв на месте и не сводя с Аази глаз, пылко спросил:
— А дальше что?
— Одна за другой они выходят из источников и лесов. Они бледны и шествуют не спеша. Все они в белых покрывалах, и все молча смотрят на меня. Они трогают меня за руку и улыбаются, но по-прежнему молчат. Они следуют за мной по берегу реки, а ночью вода в ней прекрасна — светла и прекрасна, — она поблескивает в лучах луны и шепчет чуть слышно, но мне ее шепот понятен, понятен он и моим подружкам, таким же Невестам Вечера… И шествие наше продолжается до тех пор, пока луна шествует среди звезд; гора все приближается к нам; когда же багровая луна спустится к утесам и вокруг нас начнет разливаться тьма, мы с подругами направимся в обратный путь, вниз, потому что нам станет страшно. И мы расстанемся на том месте, где я их созвала.
Мы представляли себе, как Аази легкой поступью идет по песчаному берегу; она двигается, окутанная покрывалами, медленно проходит возле воды, сзывает своих подружек, протягивает к ним руки; и лунный свет играет в ее тонких пальцах; она, как вожатый, ведет в ночи шествие своих бледных подруг, а взор ее обращен к луне, которая спускается все ниже и ниже, собираясь скрыться за скалами.
Аази притворила створки окна, и в комнате стало совсем темно, только сквозь щель пробивалась узкая полоска света, вырисовывая наши смутные силуэты; сама же Аази, переходившая из света в потемки, казалась какой-то волшебницей; ее золотые браслеты отбрасывали тусклые блики, а профиль в этом слабом освещении казался еще белее и напоминал своим застывшим спокойствием мумии умерших богов.
Как только луна зашла, прекрасное лицо Аази странно исказилось; она распахнула руки, широко расставив пальцы, и в ужасе попятилась от чего-то такого, что нам не было видно: Невеста Вечера боялась темноты. Она испустила резкий, жуткий вопль, призывая своих подружек бежать. Еще немного — и она упала бы в обморок.
Идир сидел верхом на стуле, скрестив руки на спинке и опустив на них голову. Но тут он бросился ей на помощь.
— Не бойся, Невеста Вечера! Я защищу тебя!
Прядь непокорных волос выбилась из-под его белой шерстяной фески и упала на лоб и глаза.
— Кто тебя преследует — человек или зверь? Если это дьявол, пусть только осмелится принять человеческий облик, и я рассеку его надвое.
С этими словами Идир схватил мою длинную линейку и стал размахивать ею в пустоте. Попадая в полоску света, она поблескивала, как лезвие сабли. Можно было не сомневаться: дьявол рассечен.
— Невеста Вечера, где ты?
И он в полутьме искал Аази, чтобы защитить ее, но она забилась в самый темный уголок Таазаста.
— Не прикасайся ко мне, я Невеста Вечера; никто не имеет права ко мне прикасаться. Днем я не живу, днем я Аази, зато я Невеста Вечера, я беседую с рекой и с ветром. Никому не дано права прикасаться ко мне — только речке, ветеркам да моим подружкам, ибо, едва лишь умирает день, я становлюсь Невестой Вечера.
— Позволь мне проводить тебя до речки, до высоких вязов. Возьми меня за руку, и тебе не страшен будет сумрак. Я полюбуюсь вместе с тобой на тихие заводи, на прибрежные сосны и на воду, на светлые, прозрачные ключи. Вместе с тобой я буду скликать твоих подружек, а когда мы повстречаемся с ветерком, ты поучишь меня с ним разговаривать. Мы пойдем к горе, а как только багряная луна спрячется за утесами, мы продолжим наш путь, взявшись за руки. Сверху мы увидим все окрестности по эту и по другую сторону горы, а там тьма будет еще гуще. Пойдем! Позволь проводить тебя.
— Не прикасайся ко мне, я Невеста Вечера, а он ревнив. Он пожирает неверных невест; и когда идешь ночью вдоль речки, вверх по течению, то видишь, как из воды выходят призраки в траурных покрывалах: это те, которых он уже растерзал.
Игра на этом кончилась, но я как сейчас вижу: Идир смотрит на Аази пристальным и вместе с тем рассеянным взглядом, словно он медленно идет под сенью высоких вязов вслед за той, чей образ Аази создала в своих безумных мечтах.
