На другой день Умауши пригласили односельчан на похороны родственника, который умер, по их словам, от укуса скорпиона. По поводу этого прискорбного случая им выразили соболезнование.

Между тем в дело вмешался судья, получивший анонимное письмо. Жандармы начали расследование. Труп извлекли из могилы, и врачу не стоило большого труда установить, что покойный был застрелен. В качестве свидетелей вызвали чуть ли не полселения, и все же не удалось выяснить ничего определенного, хотя история была известна всем, и притом в малейших подробностях.

Впрочем, Азуау, брата убитого, результаты расследования ничуть не интересовали, ибо так или иначе ему предстояло отплатить за убийство убийством.

Под предлогом, что ему нужно расплатиться с кое-какими долгами, а на самом деле чтобы о нем позабыли, Уэльхадж хотел отправиться к арабам и там заняться торговлей вразнос. Таким образом ему удастся избежать кровной мести, а когда об убийстве Умауша позабудут, он вернется и ради полноты отмщения прикончит свою жену.

Тем временем Азуау не дремал. Для расправы с Уэльхаджем он решил прибегнуть к чьим-нибудь услугам, с тем чтобы в случае вмешательства правосудия доказать свое алиби. Он сообразил, что отъезд Уэльхаджа очень ему на руку, ибо если враг умрет у арабов, то кто же решится утверждать и как можно будет доказать, что истинный убийца он, Азуау? Ведь в это время он будет в Кабилии. Следовательно, действовать надо немедленно. Какой-то земляк свел его с Уали, но тому это дело претило, и он отказался. А тут Азуау узнал, что некий Равех из Тазги имеет на Уали большое влияние, и стал просить Равеха уговорить приятеля. Равеху вовсе не хотелось подводить Уали под пожизненную каторгу, ибо Уали нужен был ему самому, а с другой стороны, ему надоело подыхать с голоду, как он говорил, по шести месяцев в году. Но как упустить вознаграждение, которое Азуау осторожно обещал ему, если он отыщет подходящего человека? Поэтому Равех и вспомнил об Ибрагиме, таком же бедняке, как он сам, и даже еще более бедствующем, поскольку Ибрагиму приходилось кормить большую семью.

Едва Равех кончил рассказывать, как Ибрагим бросился на него и схватил за горло. Он так сжал его, что Равех мысленно уже прощался с жизнью. В конце концов Равеху с большим трудом удалось оттолкнуть ногой камень, подпиравший дверь; он распахнул ее и бросился бежать. На площади Паломников у самых ушей Равеха просвистела палка, которую бросил в него Ибрагим. Равех услышал, как Ибрагим кричит ему вслед:

— Ах ты, шваль подзаборная!

И он поспешил скрыться за углом.

Убедившись, что Ибрагим не бежит вдогонку, Равех спешно юркнул за мечеть. Он наградил ударами палки дремавших там собак, и те разбежались, скуля.

«Этот болван Ибрагим околеет на соломе, — думал он. — Бедняку ли думать о честности!»

На площади Паломников он споткнулся о чье-то распростертое тело, не заметив его в темноте.

— Чтоб тебе ослепнуть! — проворчал незнакомец, проснувшись, и сразу же опять уснул.

— Тебе того же! — воскликнул взбешенный Равех и с силой ударил спящего по растопыренным ногам.

В ответ раздался лишь глухой храп.

Равех шел, время от времени повторяя:

— Вот дурак-то! Ну и дурак!

Он шел быстро.

Вскоре он оказался в нижней части Тазги, на Вязовой площади; здесь не было ни души. Он рассеянно прислушивался к однообразному и нежному журчанию реки, доносившемуся со дна долины. «Ничего не поделаешь, — подумал он, — придется это сделать Уали, хоть он достоин и более важных дел». Он завернулся в бурнус и сразу же уснул, несмотря на резкий холод, который пощипывал ему лицо и ноги, несмотря на голод, терзавший его, ведь он весь день ничего не ел, а скотина Ибрагим даже не пригласил его к себе.

Равех понимал, что Уали не так-то уж счастлив в браке. Из своего разнообразного и поучительного опыта молодого мужчины Уали вывел заключение, что все женщины по сути своей проститутки, что не найдется среди них ни одной, которая не согласилась бы продать свое тело, а то и душу (если только она у нее есть) за тряпки, за флакон духов или глупую, пошлую лесть. Против этого зла он нашел действенное средство: жен надо доводить до такого изнеможения, чтобы в голову им уже не лезли никакие дурные мысли. Вдобавок какой-то старик однажды сказал при нем, что пророк, пребывающий в райских кущах, смеется всякий раз, когда мусульманин бьет свою жену; эта фраза стала любимым изречением Уали и основой его поведения.

Как человек, у которого слово не расходится с делом, он неуклонно применял это правило в отношении Даади и, когда бывал дома, бил ее почти каждый день, и, случалось, до крови.

Равех, закоренелый холостяк, все это знал. Он знал также, что после побоев Уали всегда спит отдельно от жены — не из деликатности, а для того, чтобы не могло показаться, будто он уступил. Вместе с тем темперамент не позволял ему выносить долгое воздержание. Целых три месяца Уали почти каждый день давал пророку повод посмеяться, а Равех тем временем ловко распалял желание Уали. Изо дня в день он описывал приятелю красоту Кельсумы, жены Уэльхаджа, той самой, из-за кого был убит Умауш. Да она и вправду была женщина исключительной красоты.

«Я показываю чистый, свежий источник человеку, которого так одолевает жажда, что он готов напиться из грязной лужи», — рассуждал про себя Равех.

На другой день, проснувшись на заре от постукивания деревянных башмаков, он принял твердое решение.

В тот же день, с наступлением сумерек, он отправился в ту часть леса, где надеялся встретить Уали. На место он пришел лишь на рассвете следующего дня. Уали он не застал — его послали с поручением в Ребеваль, а возвратиться оттуда он должен был лишь через двое суток — двое суток, которые Равех провел в кругу товарищей своего друга и в таких условиях, что он дал себе клятву никогда не уходить в горы, хотя Уали постоянно и звал его туда.

Когда возвратился Уали, Равех не говорил с ним ни о чем другом, как только о Кельсуме, и в тот же вечер они переоделись талебами и направились в селение, где жил Умауш. Там они расположились у подножия ясеня, на возвышении, откуда была хорошо видна дорога к источнику. С самого рассвета началось пестрое шествие женщин всех возрастов с глиняными кувшинами или жестяными флягами. Кельсума показалась перед самым восходом солнца.

Уали был потрясен. Когда Равех показал ему рядом со сморщенной старухой эту высокую, стройную, словно сошедшую с небес женщину в легком цветном платье, когда он увидел безупречные линии ее белой руки, которая казалась продолжением изящной ручки кувшина, когда услыхал ее мягкий, грудной голос, то не в силах был вымолвить ни слова. Он вперил взор в это неземное видение, словно боясь, что оно растворится в свежем воздухе весеннего утра. Проходя мимо них, она улыбнулась, поздоровалась. Ответил ей только Равех. Верзила Уали замер на месте, совершенно одурев.

Перед тем как исчезнуть за поворотом дороги, Кельсума посмотрела в их сторону и еще раз улыбнулась.

Тут Уали очнулся. Он нащупал револьвер, спрятанный под белым талебским бурнусом, и встал.

— Идем, пока еще не совсем рассвело, — сказал он Равеху. — Источник вон там.

Равех схватил его за полу бурнуса.

— Куда ты?

— Надо перехватить ее прежде, чем она дойдет до источника, и пока никого нет на дороге.

— Да ты спятил! Мы же здесь чужие.

Удержать Уали стоило великого труда. А сверху уже доносился топот мулов, из-под их копыт сыпались камешки: первые крестьяне уже начали спускаться вниз, на поля. Равеху и Уали пришлось опять взять в руки таблички с начертанными на них стихами из Корана, которые сами они прочесть не могли, старую арабскую книгу, загадочное название которой они даже не сумели разобрать, корзину с едой и снова напустить на себя степенный вид, подобающий талебам.

Равех хотел сейчас же отправиться в обратный путь, но Уали отказывался уйти, пока еще раз не увидит Кельсуму. Они спрятались в шалаше с сеном и стали оттуда наблюдать за прохожими.