Мурад собрал листки, затем старательно разорвал их на мелкие кусочки и скатал в большой бумажный шарик. Потом поднес его на сложенных вместе ладонях к губам и подул. Целый выводок белых бабочек разлетелся во все стороны и осторожно опустился на землю. Шофер дождался, пока приземлится весь рой.

— Ученый народ, до чего у вас все сложно, и до чего же все вы несчастны.

— У неученых тоже несчастья хватает.

Шофер снова взялся за руль.

— Если когда-нибудь надумаешь вернуться, адрес ты знаешь.

Дома он застал мать и Тамазузт.

— У тебя усталый вид, — сказала мать.

— Я не спал всю ночь и к тому же целый месяц провел в Сахаре.

Ни та, ни другая не стали допытываться, что снова привело его в деревню, только молча смотрели на него, когда он, словно лунатик, направился в комнату, где спал всякий раз, как приезжал сюда.

Мурад почти тут же заснул. Вскоре они услышали, как он ворочается и бормочет что-то невнятное. Время от времени голос его звучал громче, будто звал кого-то, затем он успокоился, дыхание его стало ровным.

Мураду снилось, что он плывет на большом корабле по синей глади спокойного моря. Тут на горизонте появилось другое судно. Оба корабля шли навстречу друг другу и вот уже почти поравнялись. С палубы судна Амалия что-то кричала Мураду, но из-за поднявшегося ветра Мурад не мог разобрать слов. Судно развернулось под натиском ветра и вскоре исчезло. Когда ветер стих, Мурад очутился посреди озера на острове, усеянном цветами. На зеленой поверхности воды виднелось множество островов, на берегу их стояли люди. На одном из них он увидел Камеля и всех сотрудников газеты, на другом — Буалема с мечом Антара в руке, на следующем, совсем крохотном, покрытом лиственницами и льдами, Принц с Лонгвалем разливали кленовый сироп в маленькие розовые стаканчики. Серж с Амалией лежали на песке самого дальнего острова, и Пабло был с ними, Амалия гладила его против шерсти. Все они — каждый со своего острова — делали друг другу знаки, размахивая руками, все они что-то кричали, но зеленая гладь воды вставала меж ними, не давая им услышать друг друга.

Мурад проснулся. Он почувствовал, как к лицу его прикасаются узловатые руки матери. Тамазузт протягивала ей смоченные в тазике полотенца.

— У тебя лихорадка, — сказала мать, — ты весь горишь.

Когда они ушли, Мурад попробовал снова заснуть, но голову его словно обручем сдавило. Он решил выйти на воздух. Надо было спастись от удушья под низкими сводами домика. На площадь при свете луны падала тень от мечети, венчавшей вершину холма. Дойдя до нее, Мурад толкнул дверь и поднялся наверх.

Открывшаяся ему картина поразила его. У подножия минарета глубоким сном спала Тазга. Бледный лунный свет струился по темным крышам, воздух казался почти прозрачным. Откуда в затерянном уголке планеты взялось это мертвое селение? Чей крик вернет к жизни это скопище слепых окон? Так вы спите, сони? Берегитесь! Довольно было одной ночи, чтобы Помпеи, не успев очнуться от одного сна, погрузились в другой. Мурад так и не понял, действительно ли он закричал, или крик этот существовал только в его воображении.

Где-то в стороне башни Таазаст раздался вой шакала, ему ответил другой, третий, и вот уже целая стая затеяла перекличку, их голоса схлестывались, перекрывая друг друга. Пронзительные вопли, подобно колючкам, вонзились в тишину, нависшую над уснувшей Тазгой.

«Мурад! О, Мурад!»

Зов раздался откуда-то из-за угла, неподалеку от входа в мечеть. Мурад спустился, толкнул массивную ясеневую дверь, так что петли заскрипели, но никого не увидел.

«Мурад!»

Теперь голос доносился издалека, со стороны кладбища у подножия холма, где угадывались надгробия. Мурад стал спускаться. Его шаги гулко отдавались в ночной тиши. Мурадом овладело сладостное желание, тягостное желание раствориться в воздухе, напоенном терпкими ароматами.

«О, Мурад!»

В голосе слышались слезы. Кто же оплакивал своих мертвых в такой поздний час? И словно в ответ на этот упрямо повторявшийся зов, гулкое эхо разносило по сумрачным улицам шум шагов Мурада. Кровавая луна повисла над долиной Айт-Седка. А по другую сторону холмы окутала ночная мгла, и миллионы звезд вспыхнули в небесах. Жалобно выли шакалы.

«Мурад!» — раздавался все тот же зачарованный голос, и Мурад уже не знал, возвещал ли он вместе с воем шакалов о близкой смерти, или то был зов любви. Мурад продолжал спускаться. Миновав гумно, он увидел первые лавровые деревья и понял, что река рядом.

Цветы лавра, когда они еще в бутонах, бывают гранатового цвета. Это потом уже, раскрываясь, лавр становится розовым. И тогда на дне долины, вдоль реки, что струится, укрывшись в его зарослях, лавр надевает свой праздничный наряд. Порою стебля, на котором держатся соцветия, не видно, и поэтому издали кажется, что венчики их парят в воздухе. Мурад все шел и шел, слушая песнь воды, вбиравшую в себя песнь цветов.

Затем вой шакалов и голос смолкли. И тут же раздался крик сонного петуха. Жители деревни еще спали сладким сном, закутавшись в пестрые шерстяные одеяла. Вскоре они проснутся, готовясь принять бремя грядущего дня. Пробил час петухов и домашнего очага, время шакалов в долине миновало.

Мурада бил озноб. Мать в этот миг, должно быть, ждала его возле очага в большой комнате. Мать или Тамазузт.

Он долго взбирался по крутой тропке. Добравшись до площади, он лег на плиты в самой глубине, там, где некогда рассаживались участники сехджи. На плитах сверкали капли росы. Шум реки едва доносился сюда. Обломок печальной луны почти скрылся за горой. На дне долины шептались о чем-то побледневшие воды, временами слышался смех юных девушек, мелькали их голубые платья. Голубыми казались плиты, и голубой — вода, голубой была музыка, и губы тоже. Голубая печаль ложилась синевой на лавры вдоль реки.

Мужчины и женщины, которым Мурад назначил свидание на площади, все не шли. Он сказал им: во вторую ночь, на заре. В верхней части деревни голос по-прежнему звал: «Мурад!» Но, поднявшись туда, Мурад никого не нашел и снова спустился на площадь. Хриплый крик петуха растаял во тьме.

На площади Мурад попал на праздник. Мужчины, сидевшие на скамьях вдоль стен, попросили его сплясать. И он плясал до тех пор, пока не покрылся испариной.

Потом на другом конце площади появилась процессия. Участники ее казались оцепеневшими в своих бурнусах до пят. Они двигались очень медленно, словно женщины, возвращавшиеся от родника с кувшинами на голове.

Затем в темноте послышались их голоса:

— Ночи так долго тянутся на площади…

— И дни тоже…

— Камни такие холодные…

— Ночи без ламп…

— Дни без морщин…

— Беззубые рты…

— Подрезанные крылья…

— Жажда неведомо чего…

— Которая иссякла в ожидании тебя…

— Ты отыскал дорогу?

— Ее завалило обломками.

— Это было зимой?

— Не знаю, шел дождь.

— А бурнус у тебя был?

— Его сорвало с меня.

— Тебя настигла буря в пути?

— Разбойники с большой дороги.

— Они все у тебя отняли?

— Да нет.

— Пожалели?

— Нет.

— В чем же дело?

— Спешили.

— Ты позвал остальных?

— Зачем? Ты ведь здесь.

— Чтобы снова открыть…

Мурад протянул руки к вершине холма, где должна была возвышаться Таазаст. Летучая мышь сослепу заблудилась средь молодых ясеней. Таазаст была где-то там, а за ней минарет. Мурад видел, как Аази улыбнулась Мокрану.

— Ключ у тебя? — спросила она.

— Какой ключ?

— Он у меня. Пошли. Мы снова откроем Таазаст.

Она развязала свой розовый шарф и закрыла им лицо. Мурад сорвал его.

— Невеста Вечера, о чем ты плачешь? Ведь я же здесь.

— А где остальные?

Он стал кружить по площади. Женщины, застывшие словно изваяния, смотрели, приложив палец к губам, как он бродит средь сланцевых плит. Он вернулся в досаде.

— Где остальные?

— Как только мы откроем, они тут же явятся.