— Сегодня нам посчастливилось присутствовать при историческом великом государственном акте, от которого начинается отсчет времени… — торжественно произнес Оболенский.

— Заводной гармошка! — задребезжал Фредерикс, широко улыбаясь, как улыбается солдат, только что произведенный в фельдфебели.

— Понесло! — бесцеремонно оборвал Николай Николаевич речь Оболенского, и тот умолк, недовольно поджав губы, а великий князь обратился к Витте: — Сегодня — семнадцатое октября тысяча девятьсот пятого года. Семнадцать — счастливое число. Сегодня, граф, вы спасли династию Романовых!

— Дай-то бог, чтобы на этот раз все обошлось благополучно, — сказал Витте, а сам подумал, что великий князь слишком уж легко обо всем судит. Спиритизм, вино и женщины не оставляют ему времени вникнуть в государственные перипетии.

У всех было приподнятое настроение, и только у Витте — именинника и творца конституции, как его сразу окрестили, — настроение не соответствовало моменту. Граф прекрасно понимал, что в самом скором времени найдутся люди, которые угадают истинный маневр царизма и желание правительства «пересидеть» революционную бурю в тихой бухте манифеста. У Витте был усталый вид, мешки под глазами набрякли, ныло больное ухо. Пожалуй, он один из придворных осознавал, как тяжело будет в целости и сохранности привести к желанной цели самодержавный российский корабль. Он догадывался, что и вокруг него с еще большим усердием будут плестись сети и расставляться ловушки.

Витте всегда восхищался смекалкой и ловкостью простого русского мужика, но больше всего любил в нем покорность. Теперь, когда этот кроткий народ взбунтовался, он, оскорбившись до глубины души в своих чувствах, негодовал: да как они посмели?! Теперь подавлением беспорядков будет руководить он, потому что никто лучше его, тактичнее и хитрее этого не сделает. Недаром для роли диктатора не нашли подходящей кандидатуры: все боятся ответственности, трусят и удирают с поля боя, находя массу причин и отговорок. Даже генерал Трепов, три дня тому назад отправивший губернаторам телеграфное распоряжение: «Холостых залпов не давать, патронов не жалеть!»

Витте не прислушивался к оживленной беседе своих спутников, сидел, отрешенно глядя вдаль. Спустя некоторое время он обратился к Николаю Николаевичу:

— Ваше высочество, мне, вероятно, придется просить вас, как командующего войсками Петербургского военного округа, вот о чем… — Витте помолчал и внимательно посмотрел на великого князя: — Я это говорю пока предположительно: возможно, для быстрейшего водворения порядка в столице на какой-то срок придется ввести в ней и ее окрестностях военное положение… Я прошу вас дать соответствующее указание.

Николай Николаевич охотно пообещал, что все части Петербургского военного округа будут приведены в боевую готовность, и заверил, что свой долг в случае необходимости он выполнит с честью. А через несколько дней великий князь пожаловал в Совет министров и так же горячо убеждал Витте ввести в городе не военное, а… особое положение.

— Пусть этим займется министр внутренних дел Дурново, — откровенно просил у Витте великий князь.

Новый председатель Совета министров раздраженно произнес:

— Не трудитесь, ваше высочество, пока я у власти, в Петербурге не будет ни военного, ни особого положения.

Заявив так, Витте не был уверен в этом. Он знал, что обстановка в стране напряженная, революция не пошла на убыль и, возможно, Россия стоит перед новой, еще более мощной революционной волной, а самодержавный корабль подвергается серьезной, даже смертельной, опасности…

Скоро о манифесте узнал весь Петербург, а потом и вся Россия.

В Екатеринославе местная газета «Приднепровский край» вышла с броской шапкой: «Конституция! Царь подарил конституцию». Газеты висели на заборах, на круглых тумбах, возле них собирались люди, читали, обсуждали, радовались…

Еще не успели высохнуть чернила на мирном договоре между Россией и Японией, как матери стали ждать сыновей с фронта. Катерина Семеновна тоже все посматривала в окно на улицу, ведущую к станции.

— Я думаю, что коль помирились, то для чего им нужны солдаты? Правда, Иван? — спрашивала она мужа.

— Да вроде так, — отвечал Иван Макарович, — но не забывай про канцелярию. Командиру что: «Шагом марш!» — и все, а канцеляристам еще обмозговать требуется, чтобы решить, кого отпустить, а кого и задержать согласно приказу по демобилизации. Вот, мать, в чем загвоздка! А к тому же какая даль…

— Да ведь Степан писал, что сразу приедет, а уже почти три месяца миновало. То был конец августа, когда замирились, а нынче, гляди, уже ноябрь, — не успокаивалась Катерина Семеновна.

— Это точно, — уверенно проговорил, опираясь руками на дубовую палку, отец. — Степана отпустят непременно.

А Катерина Семеновна с каждым днем все дальше и дальше уходила по улице, что вела к станции… Иван же Макарович, если кто в шинели проходил мимо окна, обязательно поглядывал вслед: не завернет ли солдат во двор… вроде бы похож фигурой на сына…

В один погожий осенний день мать будто специально оделась в праздничное — и на свою улочку… Шаг за шагом, идет тихонько… Так чуть ли не до самого вокзала дошла, низко склонив голову и думая о своем.

— О чем, мама, так запечалилась?! — вдруг услыхала над самым ухом.

Вздрогнула, подняла голову и… чуть не упала от неожиданности: перед ней стоял Степан! Подхватил сын сомлевшую мать, дал напиться из солдатской фляги…

Пришла в себя, открыла глаза, улыбнулась:

— Вот я и снова на этом свете. Идем скорей домой…

Счастливый Иван Макарович отложил в сторону свои корзины и расспрашивал сына про войну. А мать не сводила с него глаз, забыла обо всем, потом вдруг подхватилась:

— Ой, батюшки, я же обед не сготовила!

В сумерки заявился Григорий. Крепко обнялись.

— А ну показывай свою медаль!

— На посулы тороваты, а на деле скуповаты, — засмеялся Степан.

— Набирайся, солдат, сил и будем продолжать «ремонтировать» мосты, — сказал Григорий.

— За мной дело не станет. Хоть сегодня…

Степан Непийвода оставил весла на крыльце, толкнул дверь в квартиру Петровского.

— Небось все деньги истратили, если уже не запираетесь? — усмехнулся он. — Здравствуйте!

— Народ честнее стал, — ответила Доменика. — Доброго здоровья!

Петровский стал одеваться.

— Ты куда опять? — спросила жена.

— На митинг пойдем, — ответил Григорий и взял с полки какие-то бумаги.

— Еще черти на кулачках дерутся, а люди спят… Кто в такую рань придет на митинг?

— Народ уже собрался — вот он! — рассмеялся Петровский и показал на Степана. — Дело в том, что из биографии Непийводы солдатчина вырвала несколько весьма важных страниц и теперь их необходимо восстановить. Пускай знает, какие мы тут завернули дела.

— Садитесь за стол и говорите хоть весь день.

— Это нам не подходит. Побеседуем в лодке на Днепре. Весла прихватил, Степан? Тогда пойдем! — И Петровский взялся за картуз. — До свиданья, женушка.

— Возьмите с собой еды. Дело делом, а есть все равно надо.

— Мы ненадолго. Проскочим в село — и назад…

Пока добрались до Днепра, начал заниматься рассвет.

— Рассказывал мне покойный дедусь, — басил Непийвода, управляясь возле лодки, — что каждый год лето выпрашивает у осени несколько дней для теплого прощания с людьми, чтобы вспоминали его добрым словом. Осень велит ветрам упасть на землю и затаиться, а тучам — уплыть вдаль и не затягивать небесную синеву. Для себя же оставляет предрассветные волнистые туманы и тихий, задумчивый листопад после восхода солнца…

— Какая светлая душа была у твоего деда, — сказал Григорий.

— А ведь всего-навсего обыкновенный сельский кузнец, который, казалось, ничего на свете не знал и не видел, кроме горна, наковальни да молота в своей дымной и темной кузне под горой при выезде из села…

Петровский сел на корму, Степан — на весла. Но перед тем как оттолкнуться от берега, Степан еще минуту задержался у коряги, к которой была привязана лодка. Он выпрямился во весь свой рост, расправил широкую грудь и залюбовался розовеющим краем неба на востоке.