И я поменял двустволку на штуцер.

_ Это уж чересчур, — продолжал спорить Фред. — Во всяком случае, не стреляй в голову. Она нужна для коллекции.

— Не бойся, при таком калибре можно и в шею стрелять, — успокоил я его. — Найди-ка веревку покрепче, Карлос Альберто. Честное слово, обидно будет упустить такого славного ужа.

— Сперва надо причалить и приготовить аркан, — предупредил мой коллега. — Как бы уж не начал отбиваться, когда мы возьмем его в оборот.

Карлос Альберто спрыгнул на берег, держа наготове аркан; Матеито обмотал другой конец веревки вокруг толстого дерева. После этого я прицелился в змею, на две ладони ниже головы, и выстрелил. Надо отдать должное предусмотрительности Фреда. Как только прозвучал выстрел, анаконда чрезвычайно оживилась. Правда, живость ее была весьма беспорядочного свойства, что вполне понятно, ведь пуля перебила ей позвоночник. Голова и шея, можно сказать, уже умерли, тело же бешено билось, ломая толстые сучья и сотрясая всю палисадас. Хорошо, что Карлосу Альберто удалось набросить петлю на шею анаконды, не то роскошный экземпляр мог бы плюхнуться в реку, а тогда ищи-свищи. Напрягая все силы, мы удержали змею и мало-помалу разжали ее кольца. Хвост снова и снова обвивался вокруг бревен, того и гляди, захватит кого-нибудь из нас и стиснет как следует! Разумеется, выстрел убил анаконду, но она такая длинная, что весть об этом далеко не сразу дошла до всех частей мускулистого тела. Мы провозились не меньше часа, прежде чем сумели наконец вытащить змею на берег и растянуть ее для измерения.

— Шесть метров шестнадцать сантиметров, — объявил Фред. — Хвастаться нечем, но как сравнительный материал годится. Ладно, теперь снимем кожу.

Эта работа заняла у нас почти полдня. Голову отделили и тщательно препарировали. Кожу сняли, очистили от жира, натерли солью и повесили в тени сушиться. Потом мы ее свернем мездрой наружу, а в следующем лагере будем сушить дальше. Остаток дня мы решили посвятить сбору рыб для коллекции и пополнению наших запасов провианта. Фред и Карлос Альберто отправились с ружьями в лес, Луис и Матеито пошли удить рыбу. Я несколько раз забросил накидку и выловил изрядное количество мелких рыбешек. Aphyocharax с радужной чешуей и кирпично-красными плавниками; самые крупные — в половину моего указательного пальца. Thoracocharax — этакие прыткие серебряные монетки; они способны пролететь по воздуху полтора метра: это в двадцать раз больше их собственной длины. Roeboides — словно лещ в миниатюре, но с зубоподобными бугорками вдоль челюстей снаружи. Astyanax, Monkhausia, Tetragonopterus — названия, интересные только ихтиологам и аквариумистам. Для большинства людей это просто набор букв, для знатока — символ упоительной красоты.

Были тут и сомы. Шипоносные, с острыми кинжалами в грудных плавниках, Pimelodus и Pimelodella. Пухлые панцирные сомики с широкими плавниками веером и тонюсенькие панцирные сомики с длинными острыми плавниками. Паразитический сомик Vandellia plazaii, который селится в жабрах своих крупных родичей и сосет из них кровь.

Я еще разбирал свой улов, когда вернулись охотники. Матеито, похожий на узловатую корягу, сел подле дымного костра коптить оленину на завтрашний день, Карлос Альберто принялся готовить ужин. По речной глади рассыпалось отражение звезд прежде, чем мы кончили коптить мясо и завернули его в высушенные над огнем листья бихао. Через редкую ткань комариного полога я смотрел, как тускнеет и умирает костер. Где-то кричала кваква[24].

Утро над рекой, ясное тропическое утро, такое ослепительное, что краски послабее тают в голубой мгле и глаз выделяет только самые буйные цветовые пятна. Гуаяберо здесь широкая, от опушки до опушки местами до пятисот метров. Сейчас внимание приковывают не детали, которые надо рассматривать чуть не в упор, не единичные цветки, бабочки и колибри, а крупные элементы пейзажа, то что отрывается и стоит особняком. Цветущее дерево табебуя на мысу, будто язык золотистого пламени. Мора де монте — огромный букет фуксиновых цветков…

Над нами пролетают два больших попугая. Удивительные создания эти длиннохвостые ара. Желтые, синие, ярко-красные перья; не птицы, а живой фейерверк. В любой другой среде такая пестрота могла бы показаться дешевой, вульгарной. А здесь они естественны, вписываются в окружающее так же органично, как вон та шелковисто-серая исполинская цапля, что стоит на краю пляжа, или парящий в голубом поднебесье большой королевский гриф[25].

Приближаемся к берегу, так что можно различить огромные листья и тонкие серебристые стволы цекропии, которую в Колумбии называют «ярумо». Странное дело с этой цекропией. В темно-зеленой пучине дремучего леса ее не найдешь. Там ее сразу задушили бы могучие великаны растительного царства, поэтому она словно бедный родственник, ютится по берегам рек, на самом краю леса. Да и то вид у нее какой-то забитый, ствол обычно кривой, как будто она привыкла кланяться соседям, и украшен всего несколькими жалкими пучками листьев.

Но стоит реке изменить течение и смыть растительность с мыса или создать новый остров, стоит урагану разорить участок сельвы или колонисту забросить свою расчистку, как вместе с первыми дождями здесь появится цекропия. Древесина у нее мягкая, рыхлая, а полая сердцевина — излюбленная обитель маленьких злых муравьев ацтека. Растет цекропия чуть не на глазах, вместе с белой бальсой первой проклевывается из перегноя и затягивает зеленой корочкой рану в шкуре лесного дракона. Человеку от цекропии никакой пользы. Она даже на дрова не годится, вспыхивает быстро и прогорает раньше, чем успеешь принести еще полешко. Прежде некоторые индейские племена применяли ее для добывания огня: воткнут в кусок сухого ярумо твердую палочку и крутят, пока древесина вокруг острия не начнет тлеть, потом раздуют огонек и подожгут им сухую траву, или мох, или волокна черной бальсы — те самые волокна, которыми обертывали задний конец маленьких отравленных стрел, чтобы они плотно входили в полированный канал духовой трубки.

Теперь старые приемы забываются. И вообще свободный лесной индеец теряет свою самобытность, превращаясь в нищего пролетария, живущего в трущобах, где он работает, словно каторжник, на испанских монахов и священников, которые платят ему тем, что уничтожают его наследственную культуру, обращают его в христианскую веру, лишают всяких гражданских прав и национального самосознания. Впрочем, многие индейцы до этого не доживают, с ними безжалостно расправляются только потому, что земля их приглянулась той или иной монополии. Лишь за последнее десятилетие так погибло больше ста тысяч индейцев. Но вернемся к деревьям.

Итак, цекропия — пока для нее не нашли применения — считается сорной породой. Маленькие прутики, вырастающие из ее семян, в несколько лет становятся большими деревьями. Но если их не выручат топор или мачете, между серебристыми ярумо со временем поднимутся другие деревца, которые перегонят их, задушат и будут расти дальше, превращаясь в статных лесных великанов с твердой древесиной.

Высокие, как башня, сейбы, удивительно пышные караколи с множеством эпифитов на толстенных ветвях, стройные высокоствольные альмендра де монте, колонноподобные тернструмифлоры, молочный сок которых содержит смертельный яд неана, применяемый индейцами энгвера для стрел. И мора де монте, научное название — Mora excelsa.

Говорят: лес наступает. Это в полной мере относится к мора. Его семена не летают, как семена цекропии. Крупные и тяжелые, они сыпятся прямо вниз. Большинство падают на почву у подножия материнского дерева, где их ждет грустная участь. Прорежутся хилые, бледные ростки, проживут один сезон дождей, затем погибнут под могучей сенью собственных родителей. Но некоторые семена, одно на двадцать тысяч, отскакивают подальше. Стукнется орешек о ветку и отлетит рикошетом в сторону. Или его отнесет на несколько метров порывом ветра. Или обезьяна, повздорив с подругой, запустит в нее орешком. Такое семя даст начало крепкому деревцу, глядишь — вот и сделал лес еще один шаг. Мора де монте — одна из немногих пород, образующих замкнутые популяции. Эти популяции все равно что бронированные отряды, они продвигаются медленно, но верно. Так и шагает мора, пока путь не преградит море или река. Или пока не явится человек с топором и огнем.