А Русин долго еще лежал с открытыми глазами.

На кухне шлепали босые ноги; позвякивала посуда: должно быть, Лена ужинала.

Было безветренно и морозно. Два огромных костра освещали дно карьера; их шумные, стреляющие искрами языки, казалось, лизали само небо. Вокруг костров сидели, прижавшись друг к другу, двенадцать человек; поодаль кучкой — лопаты и кайлы. Из темноты поблескивал стеклами бульдозер.

Русин прошел вниз по дороге, прислушиваясь, не идут ли машины.

По обе стороны возвышались темными силуэтами ели. Молодая луна в радужном ореоле едва светлела.

Шагая по изрытой гусеницами обледенелой дороге, Русин с беспокойством подумал о том, что Власенко все же обманул его: вместо обещанных двадцати человек прислал двенадцать. И все двенадцать — женщины. «Если хочешь пятнадцать — проси двадцать пять», — вспомнил Русин. А если машины придут все сразу? Далеко по горизонту пробежал бледный сполох. Потом еще. Донесся высокий, истонченный расстоянием звук мотора преодолевающей подъём машины. Русин торопливо повернул назад.

Свирепо рыча, посверкивая единственной фарой, машина въехала в карьер. Шофер в рыжем потертом кожане с силой хлопнул дверцей и сразу принялся ругаться.

Ругался он изобретательно, со вкусом, будто всю длинную дорогу только тем и занимался, что придумывал эти ругательства. Он «нес» своего вечного врага — дорогу, худую резину, начальство, приказавшее ехать в этот чертов рейс, тайгу, карьер и всех, кто его придумал.

Ругаясь, он деловито ходил вокруг машины, пинал скаты, ощупывал разбитую фару, ковырялся в двигателе. Кое-что из его длинной тирады можно было понять. А именно: что выехали они три часа тому назад четырнадцатью машинами, но что с последней сопки он видел только десять.

Возможно, он был неплохим шофером, потому что первым прошел ночью труднейшую шестидесятикилометровую трассу. Но в эти несколько минут Русин его возненавидел — за то, что не мог найти в себе решимости подойти и прервать его излияния: ведь вокруг стояли женщины. Наконец шофер выговорился, достал из кабины сверток и пошел к костру обедать.

Началась погрузка. Двенадцать женщин, сталкиваясь лопатами и мешая друг другу, принялись за работу. Смерзшиеся комья фосфоритной глины загромыхали по железному кузову самосвала.

Погрузка шла медленно; Русину неловко было стоять без дела, он тоже взялся за лопату.

Подошел шофер с бутылкой кефира в руках, посмотрел на бестолково копошащихся женщин.

— Эх и работнички мне достались, едреня феня! До самого утра не погрузишься. — Отпил прямо из бутылки, прожевал хлеб и вдруг закричал: — Чего вы, так вашу растак, скопом топчетесь? Нет чтобы разделиться пополам да впересменку работать! Кто бригадир? Куда он глядит?

— В самом деле, товарищи, — сказал Русин, тяжело дыша, — давайте разделимся на две группы, сподручнее будет.

Он отобрал шестерых, и они отошли, присели у костра.

— Эй, бабы! — крикнул снова шофер. — Вы смотрите, своему бригадиру на полы не наступайте — упадет!

— Послушайте, — сказал Русин, не разгибаясь над лопатой, — чего вы здесь разорались? Ваше дело баранку крутить — вот и крутите, а сюда нечего лезть.

— Наше дело баранку крутить, а ваше дело погрузку мне организовать как положено. Понял? Завели тоже порядочки — что ни трудней работа, то бабам достается!

Русин насторожился: снизу, из-под горы, заревели моторы. Вскоре одна за другой в карьер въехали четыре машины: стало шумно и тесно.

Шофер в рыжем кожане, нагрузившись, укатил, но Русину от этого не полегчало. Погрузка по-прежнему шла медленно. Шоферы ругались, что не успеют обернуться до утренней оттепели.

Когда они наконец уехали, вся бригада, как один, повалилась на землю. «Сволочь все же этот Власенко, — думал Русин, обматывая платком стертую ладонь. — Пять машин от силы — больше нам не нагрузить…»

Однако в течение следующего часа они нагрузили и отправили еще шесть машин. Едва последний самосвал ушел из карьера, грузчицы побросали лопаты и заступы, собрались у костров. Чувствуя на себе неприязненные взгляды этих до смерти уставших людей, Русин сказал: «Все, товарищи. Погрузки сегодня больше не будет. Можете идти отдыхать до вечера». О трех машинах, которые еще были в пути, он умолчал.

Он долго сидел один между догорающих костров в измазанном пальто, пряча в рукава озябшие, стертые до крови руки. Его угнетали собственная беспомощность и то равнодушие, с которым его встречали люди. Что-то здесь было не так, но что именно?

Небо бледнело, ямы и котлованы в снегу заливала холодная синева; с остывающих кострищ текли дымные струйки. Внезапно в тишине раздалось далекое комариное пищание моторов: не могло быть сомнения — это шли отставшие машины.

Русин испуганно встал, потоптался в нерешительности, торопливо пошел прочь. И все время, пока он спускался по тропе к темнеющему внизу поселку, в затылок ему бил надсадный, все приближающийся голос моторов.

Солнце поднялось над взъерошенными сопками на целую ладонь, а Русин все сидел возле конторы, ожидая начальника партии; никто не мог толком объяснить, куда исчез Власенко. В гараже напротив распахнулись ворота, и на заснеженный двор, рыча и лязгая, выкатилась буровая самоходка. Точно застоявшийся конь, она взялась выписывать по двору кренделя, вздыбливая танковыми гусеницами снег. За рычагами сидел рыжий, как факел, механик.

«Не успеем вывезти сто пятьдесят машин, — с тоской подумал Русин, глядя, как темнеют, набухая талой водой, гусеничные следы. — Если погода не изменится, через неделю все поплывет — это точно».

Бессонная ночь давала о себе знать; он закрыл глаза. Чья-то тень упала ему на лицо. Перед ним стояла Лена — в той же туго обтягивавшей грудь телогрейке и лыжных брюках, заправленных в сапоги.

— Здравствуйте! Почему спите? — весело спросила она.

— Наверстываю упущенное, — в тон ей ответил Русин, улыбнувшись. — Присаживайтесь.

— Нет, спасибо. Посидела бы, да спешу.

— Куда, если не секрет?

— Не секрет, конечно. На буровую. Перебираемся на новую точку!

— Вот как? — Русин подумал, что напрасно, наверное, он здесь торчит, и поэтому спросил: — Начальник ваш случайно не там?

— Власенко-то? Ну как же! Конечно, там.

— А она далеко, эта самая буровая?

— Да что вы! Километра полтора.

Не хотелось Русину ругаться с Власенко при девушке, однако другого выхода не было. Он посмотрел на часы, подумал и, поднимаясь, спросил:

— Можно, я с вами пойду?

— Конечно, идемте, — сказала Лена, и Русину показалось, что девушка даже обрадовалась. — Вдвоем веселее будет, а то как же?

По широкой, протоптанной в снегу дороге они перевалили сопку и вскоре ступили на площадку, где еще недавно стояла буровая вышка. Посреди площадки, на месте скважины, торчала труба, забитая деревянной пробкой. В глубь тайги, по снежной целине, уходила вспаханная трактором дорога; ее линовали широкие глянцевито лоснящиеся следы саней. Сани эти, вклинившиеся меж двух толстенных елей, Русин увидел сразу же, как только поднялся на косогор. На санях, густо опутанных тросом, стоял буровой станок. Вокруг суетились люди, слышались удары топора.

Власенко сидел на глыбе вывороченного снега, в обитой на затылок шапке, жадно курил: он мельком взглянул на подходивших. «Врешь, — подумал Русин, чувствуя, что начинает волноваться. — Больше я на твою удочку не поддамся. Будем говорить откровенно».

Он остановился рядом с начальником партии и, не поздоровавшись, сразу сказал:

— Сегодня три машины ушли с карьера порожними. Мы не смогли их нагрузить.

— Вот как? — холодно проговорил Власенко, не поворачивая головы. — Чего же это?

— А то, что вместо двадцати человек вы мне дали двенадцать. И только женщин. Экспедиция же, вопреки вашему проверенному методу, прислала все машины, сколько мы просили. Сегодня ночью с этими людьми я не нагружу и шести машин.