Очнулась она среди ночи от странных хлюпающих звуков — открыла глаза. За окном было темно, из-под белого, заиндевевшего порога струился пар. Незнакомец сидел у печи на корточках и, давясь и захлебываясь, так что шевелились уши, скреб из котелка холодный суп.

Инна минуту наблюдала за ним. От мысли, что Заварзин так и не вернулся, хотя уже глубокая ночь и пурга, должно быть, затихли, у нее больно застучало в висках. Сидящий у печи белобрысый мальчишка, с чавканьем поедающий суп, особенно его шевелящиеся уши, вызвали у нее непонятное раздражение.

— Ну что? — спросила она. — Где Заварзин?

Парнишка оторопело оглянулся, глотнул.

— К-какой Заварзин? — проговорил он простуженным сиплым баском, заикаясь.

— Заварзин, твой начальник партии. Ведь ты же Санников?

Парнишка отставил котелок, вытер подбородок рукавом, не сводя глаз с Инны.

— Откуда вы меня з-знаете? Вы-то сама кто? Чего тут?

— Бог ты мой, — Инна поморщилась. — Ты бы сначала хоть за обед поблагодарил.

— Да спасибо, чего там… Под-дошел я за эти дни, думал — все, к-кранты.

— Где ты это время был?

— Одну ночь под кедрой перекантовался, чуть д-дуба не дал, а потом в охотничьей избушке — тут недалеко — как дурак сидел.

— Когда ты оттуда ушел? — спросила Инна, чувствуя, как все у нее внутри сжимается, будто перед ударом.

— Да когда, вчера, как стихать стало. Умотался по снегу, думал, не доцарапаюсь…

Инна медленно поднялась, взяла с полу свой полушубок и снова легла, укрывшись с головой. «Это из-за меня все, из-за меня», — думала она.

— Раз вы меня знаете, — Костя нерешительно потоптался, сел на уголок нар, — то скажите: что с Васькой Отургашевым? Вышел он?

— Вышел, вышел, — сказала Инна глухо. — В городе уже, в больнице.

— Что с ним? Тяжело?

— Обморозился.

— Дураки мы с ним, конечно, колоссальные… А Заварзин что? В избушку ушел? Д-давно?

— Вчера утром.

— От дураки, так дураки.

Инна откинула полушубок, внимательно посмотрела на Костю.

— Чего это ты себя навеличиваешь?

— А, — махнул Костя рукой, — да ну… Вот пожевать бы еще чего-нибудь — у вас не найдется?

— Сгущенное молоко в рюкзаке, хлеб; больше ничего.

— Смотреть не могу на сгущенку! — с отвращением сказал Костя, но все же поднял рюкзак, стал рыться в нем. — Это когда у меня Буланчик з-забурился в снег, я его так и сяк, — не идет, хоть реви. Провалился по самое б-брюхо — и ни с места. Обрезал я вьюки и седло заодно, а он все равно п-подняться не может. Ну, думаю, ладно, отдохнет, оклемается, сам выберется, а мне топать надо. Вытащил из вьюка четыре б-банки консервов, думаю: мало ли что. А банки все без этикеток. Какую потом ни открою — сгущенка. Представляете, какая у меня все эти дни с-сладкая жизнь была?..

В руках Кости оказалась фляжка. Он развинтил ее, понюхал, повел глазами на Инну…

Через час, в расстегнутой шубейке, уже осоловевший, Костя сидел за колченогим столом. Перед ним лежала раскрошенная булка хлеба, стояли кружка с водой и банка с крупной серой солью. Лицо его в жиденькой растительности по краешкам скул и с потрескавшимися от ветра губами искажала гримаса каких-то, только ему одному ведомых, переживаний.

— П-послушайте, вы спите? — спросил он, вяло шевеля языком.

— Сплю, — ответила Инна, не открывая глаз. — А что?

— Я знаю, кто вы… Вы — корреспондент! — Костя тряхнул белобрысой головой. — Хотите описать в художественной форме этот случай, да?

— Прекрати пить и ложись, — сказала Инна.

— Что? Это ваша фляжка?

— Моя.

— Н-ну!.. Заварзинскую фляжку я узнаю с закрытыми г-глазами.

— Все равно ложись: утро скоро.

— Я жду З-заварзина. Я знаю, он теперь меня уволит, без выходного пособия. И правильно сделает. Но я б-буду ждать.

Костя поднял кулак, потряс им около головы.

— Заварзин колоссальный мужик, а мы все мелкие щенки и зола. Так и запишите: з-зола… Вколачивал же я Ваське, давай пересидим эту з-заварушку, еды от пуза, тарифные капают, чего нам? — А он: топать надо, меня там баба ждет, целый сезон не виделись. Ну вот — теперь увидятся… Только вы того… — спохватился Костя, — про бабу не пишите, это я между прочим… да и редактор все равно не пропустит. А напишите лучше, что Васька — тоже к-колоссальный мужик…

Он тяжело перекинул ногу, уперся о скамью обеими руками, шатко поднимаясь.

— Н-нет, не буду я сидеть и ждать Заварзина. Не могу я сидеть, — это п-подло — сидеть. Я пойду навстречу… Где мой т-треух…

Серьезность его намерения была очевидна. С сопением, покачиваясь на нетвердых ногах, он стал засовывать в карманы остатки хлеба со стола, потом нашел треух, кое-как напялил его, двинулся к порогу, бормоча: «Мы с Васькой д-дураки, но мы не подлецы, не-ет!..»

— А ну, вернись! — строго потребовала Инна, отбрасывая полушубок.

Костя приостановился, поднял предостерегающе руку.

— Т-тихо надо!

— Не смей, слышишь? — крикнула Инна.

— Товарищ к-корреспондент! Ваше дело ф-фиксировать, а не вмешиваться. Лучше запишите в своем блокноте: так на его месте поступил бы к-каждый…

Он дернул дверь и шагнул через порог.

Инна выскочила следом в морозную темень, сразу провалилась в снег. От высокого звездного неба, от притихших вокруг снегов исходило матовое сияние.

— Ты с ума сошел! Куда? Вернись сейчас же!

Нагнав медленно удалявшегося по целине Костю, она схватила его за руку.

Костя, не останавливаясь, вырвал руку.

Тогда Инна забежала вперед и, чувствуя свое бессилие, неловко размахнувшись, ударила его по щеке — раз, другой… С Кости свалился треух; от неожиданности он сел прямо в снег, забормотал:

— Ага, д-драться? Ладно…

Назад он брел вяло, покорно шмыгая носом; обиженно молчал. Влез на нары, повозился немного, поворчал насчет «всяких там корреспондентов» и затих — уснул.

Инна долго лежала без сна.

От пережитых мгновений и от сознания того, что она ударила человека, все внутри мелко, противно дрожало. «Мальчишка! — думала она. — Сопляк! Вот потом и страдай из-за такого…»

Печь, должно быть, давно загасла, от пола потянуло холодом. Инна поджала ноги, закрыла глаза, глубоко вздохнула. «А Заварзина нету…»

И тотчас же провалилась в сон, мучительно желанный и беспробудный.

Она спала, и ей чудились голоса, топанье ног, металлическое позвякивание. Потом она вместе с щекочущим запахом дыма почувствовала тепло.

Тепло обволакивало ее всю, как облако.

Переселив себя, она приоткрыла глаза и сквозь полуприжмуренные ресницы с удивлением увидела, что в зимнике дневной свет. Поодаль спал Костя, обиженно оттопырив губы. На отекших гранях льда, затянувшего окно, искрилось невидимое отсюда солнце.

Какие-то парни — один в толстом полушубке и ватных штанах, другой — в зеленой латаной фуфайке и шапке набекрень — топтались у порога, разматывая клубок провода. Инна сразу вспомнила этого, в фуфайке, и его редкую фамилию — Роздымаха. У раскрытой печи на коленях стоял Заварзин, совал в ее гудящий зев очередное полено. По лицу его с такой знакомой золотистой щетиной скользили розовые блики огня. «Неужели он побывал уже в поселке?» Она легко, прощающе улыбнулась ему, зажмурилась и глубоко, умиротворенно вздохнула.

Ее никто почему-то не будил, и она, лежа с закрытыми глазами, думала о том, какую удивительную штуку сыграла с ней судьба, забросив ее сюда, на этот загадочный Каным… В отделе ее уже, конечно, потеряли, и еще неизвестно, утвердят ли ей эту странную командировку или заставят писать объяснение. «А, ерунда, пусть», — легкомысленно подумала она и внезапно услышала приближающийся издалека стрекот.

Открылась дверь с улицы, кто-то сказал торопливо:

— Идет, готовьтесь.

И хрипловатый голос Заварзина:

— Площадка готова? Давайте посадку.

И кому-то рядом:

— Буди-ка их, пора.