Впрочем, что это такое — знать человека?

На третьем курсе института их группу отправили осенью в колхоз, на уборку. Пришлось всем ночевать на зерносушилке, под длинным открытым навесом, в скользкой колючей соломе. Только парни легли по одну сторону, девушки — по другую. На «стыке» оказались Инна и Витька Глотов, веселый разбитной парень, который, впрочем, всегда относился к девчатам сдержанно и даже сухо.

С вечера все много острили, пели песни, рассказывали анекдоты, а потом затихли, уснули. Среди ночи Инна проснулась оттого, что кто-то положил руку ей на грудь. Она поняла — рука Витькина. Думая, что это у него случилось нечаянно, во сне, Инна осторожно сняла ее и чуть отодвинулась. Через минуту рука опять зашарила по ней, теперь уже с определенной настойчивостью. Отодвигаться было некуда — рядом посапывала подружка. Инна снова убрала Витькину руку и теперь уже не отпускала ее, сжав в запястье.

Под навесом раздавалось легкое похрапывание и сопение двух десятков человек, изредка шуршание соломы, сонное бормотанье. Витька подсунулся к ней, и она вдруг почувствовала, что он дрожит, как в ознобе. Легко освободив свою руку, он обнял ее, прерывисто задышал ей в шею. Она осторожно, но настойчиво отталкивала его, боясь разбудить соседей. До конца ночи, с небольшими передышками, шла эта молчаливая игра. Когда Витька уж очень больно обнял ее, она торопливо шепнула: «Сейчас я разбужу ребят». Витька затих. Тогда она потихоньку встала и перебралась в дальний угол.

…Из воспоминаний ее вывел голос Заварзина:

— Прошу вас, ужин готов.

На колченогом столе, прибитом для прочности прямо к стене, дымился котелок картошки, стояли две раскрытые банки консервов, хлеб и пачка нераспечатанного сахара. Инна, прихрамывая, подсела к столу. Заварзин спросил:

— Как самочувствие ноги, товарищ следователь?

— Нормальное, товарищ начальник.

— Ну, какой же я для вас начальник?

— А какой же я для вас следователь? — усмехнулась Инна, одергивая сползающие рукава и берясь за нож.

— Гм… кто же мы тогда?

Уловив в его голосе усмешку, Инна сказала:

— Скорее всего — друзья по несчастью.

— По несчастью — это верно, — согласился Заварзин. Не вставая с места, он подтянул с пола рюкзак, стал рыться в нем. — Только ведь несчастья, я думаю, не будет.

— Вы обрели уверенность с тех пор, как мы заблудились?

— А, вы, значит уловили? — Заварзин вытащил наконец фляжку, нерешительно поболтал ее содержимое, для чего-то посмотрел на свет. — Ну что ж, нет худа без добра — лошадку отыскали. А она у меня на балансе, немалых рублей стоит.

Инна едва не поперхнулась.

— Лошадку! Немало рублей! Мы, по-моему, человека ищем.

— Человек найдется. — Заварзин покосился на девушку, булькнул фляжкой и несвойственным ему просительным тоном сказал: — Вы разрешите?

— Пожалуйста. Это, конечно, водка?

— Она самая… Я в том смысле, что и вам…

— Что вы! Мне — нет. Водки я не лью.

Заварзин осторожно, двумя пальцами, взял доверху налитую пластмассовую крышечку, несколько мгновений серьезно смотрел на дрожащую поверхность; пробормотав «ну ладно, вздрогнем», выпил.

«Сколько же ему лет? — думала Инна, украдкой поглядывая на него, — как он тщательно жует, как ходят ходуном его заросшие золотистой щетиной скулы. — Тридцать? Тридцать пять? А глаза совсем мальчишеские; до чего они глупо помаргивали, когда он спрашивал разрешения выпить».

— А знаете, — сказала она вдруг весело, — я тоже, пожалуй, выпью вашей водки. Налейте.

Заварзин не удивился, продолжая жевать, он только кивнул в знак согласия и тут же плеснул полкрышки.

Когда Инна выпила и, тараща глаза, зашевелила в воздухе пальцами, он сунул ей в руку кружку с водой, усмехнулся.

После ужина Заварзин вышел за двери и вскоре вернулся с огромной заснеженной охапкой поленьев. Набил доверху печурку, тщательно прикрыл дверцу, сказал:

— Все. До полночи Крым, после полночи Нарым.

Потом собрал по нарам ошметки сухой залежалой травы, застелил один угол, бросил на траву валявшийся тут же старый чехол от спального мешка, принес и положил рядом полушубки — Иннин и свой, — проговорил смущенно:

— Да, небогато… Ну я, пожалуй, с вашего разрешения прилягу.

Он сбросил унты, лег на спину, закурил. Печь то гудела басом, то попискивала тоненько — буран, по всей видимости, не стихал. Инне было жарко — от выпитой водки и от свитера, но снять свитер она стеснялась. Ей уже хотелось, чтобы Заварзин не молчал, говорил, что-нибудь рассказывал, что ли. А тот, как нарочно, смотрел в потолок, дымил и по всем признакам готов был вот-вот уснуть.

— Буланчика бы покормить надо, — сказала Инна нерешительно. — Может, ему хлеба вынести?

— Я уже накормил.

— Чем же?

— Там, в пристройке, овса немного оставалось… Да, Буланчик, — помолчав, протянул Заварзин. — Тоже мученик… Кстати, заметили: он без вьюка и седла? Все это хозяйство приторачивается накрепко, так что случайная потеря исключена. Значит, остается одно: Костя отвязал вьюк сам, сбросил седло, а заодно и поводок от уздечки отстегнул, чтобы лошадь случайно не зацепилась где… Человек в безнадежном положении не станет так заботиться о лошади, не до этого ему. — Он приподнялся, загасил окурок, щелчком бросил к печи. — В общем, жив Костя, отсиживается только где-нибудь, бедолага.

— Зачем же он лошадь отпустил?

— Вот этого я не знаю.

Инна пересели на нары.

— Я все хотела спросить: тогда, в тумане, когда мы сбились, вы все останавливались, руками вроде по земле шарили — что искали?

— А… ерунда это: щебенку с коренных сметал, направление уточнял.

— Направление? Каким образом?

— Ну, как понятнее бы вам… Насторожило меня, что мы вдруг пошли вкрест простирания пород. А по логике должны были идти вдоль трещин. Когда выходишь на коренные обнажения, все это заметно… Тут ничего хитрого, просто я немного знаю геологию района.

— Мне кажется, проще бы компасом…

— Если бы проще… компас тут ненадежен: магнетитовые аномалии кругом.

— Вы, наверное, давно здесь, на Каныме?

— Да уж порядком. Пять лет уже. После института — в Кузнецке, в центральной партии, год прокантачил, а потом сюда.

Инна быстро прикинула: «Восемнадцать, скажем, плюс пять институтских, плюс год и еще пять — двадцать девять. Он всего на пять лет старше меня!»

Заварзин вынул новую папиросу, стал неторопливо разминать.

— Из этих пяти, — сказал он, окинув глазами зимник, — полтора сезона вот в этом дворце.

— Разве здесь можно жить?

— Жить везде можно. Было б только ради чего… Километрах в семи отсюда охотничья избушка есть — в ней мы тоже одну зиму зимовали. — Заварзин улыбнулся, покрутил головой: — Однажды мне пришлось даже месяц жить в курятнике!

— Ну? Как вы туда попали?

— Да вот попал… Правда, давно это было, в первый год. Здесь, в верховьях Терси, поселок есть, дворов пятнадцать, кержаки живут, община. Мы заранее его облюбовали, решили партию в нем поставить. Приехали на лошадях вдвоем — радист еще со мной был. Стучимся к одним — не пускают, к другим — не пускают, косятся; к третьим — тоже. Обошли всех. А весной дело было, снег еще лежал. Что ж, говорю им, креста на вас нет, не на улице же нам оставаться, в святом писании же оказано: предоставь путнику кров и пищу; пустите хоть в пристройку! А пристройки, правда, у них добротные — с настилом, с оконцами. Только что печки нет. Ну, пустил нас один дед, сжалился; наверное, я его цитатой из писания тронул. Там у него куры с утками обитали. Вот мы в их компании и жили месяц; рация наша тут же развернута была. Кузнецкие радистки все удивлялись: чего это вы, ребята, там кукарекаете?..

— Вы очень много курите, это же вредно, — сказала Инна.

— Говорят, одна папироса, — Заварзин подул в мундштук, прикусил зубами, — отнимает минуту жизни. За сто лет, таким образом, набегает год. Так какая мне разница — сто лет прожить или девяносто девять?

— Вы шутите, а я серьезно…