У Малышкина тоскливо сжимается сердце. Всех касается эта привычная армейская спешка, все торопятся занять свои места, все беспокоятся, чтобы все было в порядке, а его, Малышкина, и в самом деле сегодня это не касается. Сейчас разведподразделение пойдет во главе колонны, регулировщики разместятся вдоль трассы движения и в районе сосредоточения соединения — это известно Малышкину как дважды два — мотострелки и артиллеристы займут позиции согласно поставленным задачам — всем хватит хлопот и забот в нынешнюю ночь, и лишь одного Малышкина ничего не касается. Не до него сейчас ни Перехватову, ни Шубину, ни Ковальчуку, ни Иванову…

Еленке, очевидно, тоже нет дела до Малышкина. Ей известно, разумеется, что за каверза приключилась с ним, но за всю истекшую неделю не дала она знать о себе. Не чужой человек в военном городке, а не дала… Молчит. Будто не существует Малышкин и никакого разговора в парковой беседке вовсе не было.

Малышкин привычно глядит в окно (а что ему еще делать?), наблюдает за отблесками уплывающих фар и с такой жгучей страстью желает быть там, в своей роте, на своем тряском бронетранспортере, что впору кричать или бежать к начальнику караула, чтобы отпустил хоть на нынешнюю ночь в эту нормальную суетную жизнь… Но начкар, разумеется, никуда не отпустит, а кричать Малышкину и вовсе не привычно, потому он лишь стискивает зубы и старается не разреветься от внезапной, впервые пришедшей горькой обиды, от которой комок встает в горле.

Проклятая пачка! Хотя его долго учили вести счет и понимать значение денег, никогда всерьез не предполагал Малышкин, что какая-то стопка радужных бумажек может вышвырнуть его из привычной среды, отгородить от товарищей и даже сломать то, о чем не скажешь вслух, что грезилось в начавших было сбываться надеждах… Объявись сейчас тот, кто протянул руку к той проклятой пачке, — Малышкин готов задушить его собственными руками. Обида так велика, что он всерьез верит в это.

Занятый этой темной мыслью, Малышкин не слышит, как звучит отбой тревоги, как заворачивают тягачи и бронетранспортеры обратно на стоянку, а солдаты расходятся по казармам. Лишь стук открываемой двери выводит его из состояния оцепенения.

— Малышок, давай-ка срочно к начкару! — по-свойски приглашает его все тот же мордастенький молоденький часовой, что заглядывал недавно.

— Куда? — не понимает Малышкин.

— К начальнику караула. Срочно просил.

Малышкин продолжает непонимающе глядеть на часового.

— Чего уставился? Оглох или своих не узнаешь? — не перестает добродушно ухмыляться часовой.

Только теперь до Малышкина доходит, кто его вызывает, а также и то, что солдат и в самом деле знакомый — из первого взвода их же роты.

Начальник караула тоже знакомый. Молодой лейтенант, командир того же первого взвода. Вечером, занятый мрачными раздумьями, Малышкин даже не обратил внимания, что в караул заступили свои ребята.

Лейтенант протягивает Малышкину телефонную трубку:

— Хоть и не положено, но очень просили…

Сначала Малышкин не может понять, с кем говорит, — до того искажен расстоянием голос лейтенанта Галича.

— Малышкин, вы слушаете, Малышкин?

— Так точно.

— Поздравляю вас, Малышкин! — Голос Галича подрагивает, он, очевидно, очень рад и ему невтерпеж поделиться этой радостью. — Сегодня вечером прилетел окружной прокурор. Разобрался в вашем деле и решил удовлетворить ходатайство командования. Отменил свое прежнее решение. Сегодня уже поздно, но завтра с утра вас освободят обязательно. Так что вы не волнуйтесь, Малышкин, не переживайте напрасно. Вы меня поняли?

— Спасибо. Понял, товарищ лейтенант! — хрипло произносит Малышкин, чувствуя, как вновь, как тогда на полигоне, в кабинете капитана-инженера Будзинского, потеет шея.

— Вот такие дела. Так что не переживайте. Все будет хорошо. Я уверен. Завтра выйдете. — И Галич весело хохочет: — Можете считать, что отсидели за халатное отношение к служебным обязанностям. Согласны с такой формулировкой?

— Так точно. Согласен.

— Тогда покойной ночи.

— Ну вот, все образовалось! — говорит лейтенант, принимая трубку от Малышкина, и тому слышится в голосе офицера искренняя доброта. — Сейчас вы вроде бы уже и не арестованный, но… Ах, Малышкин, Малышкин… Чаю не желаете?

— Спасибо. Не хочу.

Кабинет начальника караула Малышкин покидает обмякшим, ошеломленным, еще не верящим во вновь происшедшую в его жизни метаморфозу. Но мир опять стал обычным: ярче светятся наддверные лампочки, по-обычному домашни и приветливы лица знакомых солдат и чище, лучше улыбается круглолицый салага-часовой. Лишь одна темная мысль цепко держится в Малышкине — лютая злость к тому, кто толкнул его в еще не миновавшую окончательно беду.

Этот день начинается у Малышкина сумбурно. Он почти пьян от счастья и ощущения вновь обретенной свободы, улыбается всем подряд, невпопад отвечает на вопросы. Понимает, что ведет себя до неприличия глупо, но ничего не может с собой поделать. Когда на гауптвахте появляется сам старшина роты, Малышкин готов расцеловать его. Принимает от него ремень, выходное обмундирование и опрометью мчится в караульное помещение. Надо побриться, привести себя в надлежащий вид.

В казарме пусто (вся рота в гарнизонном карауле), но она кажется Малышкину до того уютной и светлой, что он готов проплясать вприсядку вдоль всего ряда двухъярусных коек или сделать что-нибудь такое, чтобы вернувшиеся с постов товарищи сразу заметили, что стало здесь еще лучше, что сделал это он, вернувшийся из беды Малышкин.

Вдосталь наболтавшись с дневальными, Малышкин ревниво проверяет свою постель, а потом берется за чистку автомата. И это занятие, когда-то казавшееся скучным и надоедливым, сегодня доставляет ему удовольствие. Покончив с чисткой, Малышкин ищет себе еще какое-нибудь дело, но заняться совершенно нечем. В казарме чисто, самый настоящий армейский порядок, так что дежурный по роте лишь разводит руками в ответ Малышкину, предложившему свои услуги. А тот только удивляется: сколь, оказывается, негусто дел в этом привычном мире, совсем недавно казавшемся напичканным до предела всякими обязанностями и заботами.

В конце концов Малышкин решает написать письмо домой, но его приготовления прерывает дежурный по роте, как-то не то ошарашенно, не то испуганно крикнувший из коридора:

— Малышок, на выход! Там за тобой!

У Малышкина холодеет внутри. Почему-то сразу сереет все вокруг, теряет свою светлую праздничность. Он торопливо прячет в тумбочку бумагу, поспешно выскакивает за дверь.

Возле ротной канцелярии беседуют о чем-то со Старшиной лейтенант Галич и Эдька Шубин. Увидев Малышкина, приветливо кивают ему. Кажется, ничего тревожного. Даже наоборот. Эдька щерится так радостно и широко, будто получил маршальское звание. Галич тоже в хорошем настроении.

— Мы за вами, — говорит лейтенант.

— Персональная карета подана! — расшаркивается Эдька, как бы напоминая, что он водитель самого «бати» и что ему позволительны маленькие вольности при старших по званию.

Этого, впрочем, никто и не оспаривает.

У крыльца в самом деле стоит генеральский «газик». Устроившись на заднем сиденье, Малышкин настороженно интересуется:

— Куда это меня? — Ему так дороги этот обычный сентябрьский день, недавняя радость возвращения, что он все еще боится потерять их, все еще не верит улыбкам спутников.

— Сейчас узнаете, — продолжает загадочно улыбаться Галич.

— В штаб! — скалится Эдька. — Начфином тебя назначили!

— Да ну тебя! — отмахивается Малышкин.

Но «газик» в самом деле сворачивает к штабу. Галич действительно приглашает пройти в финчасть. Еще более озадаченный Малышкин следует за ним. От казармы до штаба всего несколько сот метров, и он никак не может понять, почему такая спешка, почему надо было посылать за ним автомашину, да к тому же еще генеральскую.

В кабинете Иванова людно и очень весело. Возле стола подполковника сидит молодая красивая женщина с мальчишкой на коленях, а у окна расположились рядком капитан Ковальчук и капитан-инженер Будзинский.