Лепешеву неудобно садиться в его присутствии, он продолжает стоять, смотрит на размышляющего генерала. Ночью он показался лейтенанту старым, очень больным, и сейчас Лепешев удивляется метаморфозе, происшедшей с ним при дневном свете. Лицо у Федотова молодое, лишь сильно утомленное, ему не больше сорока — в светлых волосах ни сединки.

— М-да… — Генерал встряхивается. — Время идет… Так, говорите, агрессивно себя ведут?

— Агрессивно. Очевидно, сосредоточиваются в крайних развалинах. Готовятся к броску. Во всяком случае, стараются трепать нам нервы, держать в напряжении.

— Понятно. Подхода подкреплений не наблюдалось?

— Не наблюдалось. Наоборот. Артиллерию отсюда противник снял. Часть минометов тоже.

— Говорите, снял?

— Да. Колонна ушла на север.

— Вот как… — Федотов морщит лоб, что-то обдумывая. — Большие потери за день?

— Пять убитых, семнадцать раненых. В основном от огня танков.

— Очень удачно. Вы правильно сделали, что на время бомбежки и обстрела вывели людей с позиции, — хвалит генерал. — У нас на реке потерь было гораздо больше. Потрепали «юнкерсы» наш «флот» прилично… — Он усмехается. — Остались понтон и три плота. Ну да на вас хватит.

— Хватит, — соглашается Лепешев.

Снаружи доносится несколько винтовочных выстрелов.

— Они хулиганят?

— Они.

— М-да… А я пришел проститься с вами, лейтенант. Когда еще придется увидеться… не знаю.

— На том берегу встретимся.

— Едва ли… — Выражение лица Федотова становится озабоченным. — Я тоже так думал, но… человек предполагает, а война располагает. Нам приказано занять оборону в другом месте. Наверное, там, куда ушла немецкая артиллерия. Люди даже не успели отдохнуть.

— Плохо.

— Да, плохо, лейтенант. При этом я должен забрать у вас своих людей: и артиллеристов, и танкистов, и телефонистов. И пушку заберем.

— Так. — Лепешеву новость не нравится.

— Сколько у вас останется своих людей?

— Тридцать четыре. Без меня.

— Н-да… Не густо. Нехорошо оставлять вас тут одних, но приказ есть приказ. Через полтора часа за нашими людьми придут плоты. Побеспокойтесь о прикрытии с реки. — Генерал вздыхает, смотрит на Лепешева грустно. — Полковник Савеленко обо всем знает. Он просил передать, что с наступлением темноты переправитесь и вы. За вами приплывут. Сигнализация прежняя.

С немецкой стороны опять гремит несколько выстрелов, потом длинно стучит пулемет.

— Товарищ генерал! — Лепешеву только сейчас приходит в голову простая, но полезная мысль. — За эти полтора часа вы позволите нам израсходовать весь боезапас пушки и танка?

— Пожалуйста. — Федотов внимательно смотрит на лейтенанта. — Можете расходовать. Правильно. Это единственное, чем мы можем еще помочь вам. — Федотов встает, протягивает руку. — Ну, прощайте, Лепешев. Желаю вам удачи. Если случится, что вам будет нужна помощь и я смогу ее оказать, — обращайтесь. Хоть письменно, хоть лично. Я ваш должник.

— Спасибо, товарищ генерал, обращусь.

Генерал еще раз жмет Лепешеву руку и уходит.

В здании конюшни пусто. Это уже не здание, а просто захламленный, заваленный кучами земли и щебня коридор между двумя щербатыми, зазубренными степами. Да и стенами их назвать трудно. Если задняя еще как-то соответствует своему названию, то передняя настолько низка и так издырявлена, что кажется Лепешеву кирпичным решетом.

Пусто, тихо, как на кладбище. Все сидят в укрытиях. Но нет, за задней стеной у дверного проема кто-то разговаривает. Лепешев делает несколько шагов в сторону разговаривающих и замирает.

Разговаривают Глинин и генерал Федотов.

— Но как же… как же, Василий Степанович, вы оказались в таком положении? — Голос Федотова взволнован. — Я считал… Нам сказали, что вас…

— Правильно сказали, — грустно откликается Глинин. — И считали вы правильно… — Он вздыхает. Это так не похоже на бирюка, и говорит он таким тоскливым, не глининским голосом, что у Лепешева что-то сжимается внутри.

— Но все же, что с вами произошло? Почему вы оказались в таком положении? — Голос Федотова подрагивает от трудно сдерживаемой жалости. — Может быть, я могу чем-то помочь?

— Ничем вы помочь мне не сможете, — так же грустно говорит Глинин. — И вообще, Игорь Всеволодович… вам не надо знать, что со мной произошло. Ничего не надо знать.

— Как так? Подумайте, что вы говорите! Я не могу вас оставить в столь несоответствующем положении!.. Я…

— Да. Не надо, — уже тверже повторяет Глинин. — Мне уже ничто и никто не поможет. И запомните, Игорь Всеволодович: вы не только ничего не знаете, но и не видели.

— Как так?

— Да. Вы меня не встречали, Игорь Всеволодович. Никому об этой встрече не говорите. Это нужно не столько для меня, сколько для вас.

Лепешев ошеломленно топчется на месте и не знает, как поступить. Он чувствует, что стоять вот так и быть невольным свидетелем чужого, в чем-то очень важного признания нехорошо, но и уйти нельзя. Услышат шаги — могут подумать, что он специально подслушивал. Если же увидят его стоящим здесь…

— Я не могу так, Василий Степанович! — растерянно возражает Федотов. За кого вы меня принимаете? Вы же прекрасно знаете, как я…

— Полноте, Игорь Всеволодович, — перебивает его Глинин. — Не надо. Я знал и знаю, что вы всегда были хорошим товарищем и настоящим коммунистом. Я верю вам. Но ради вас самого прошу. Вы меня не встречали и ничего обо мне не знаете. Ради ваших, ради Марии Петровны, Нади, Вовика и Светланки, прошу вас об этом. Ну, как бывший ваш товарищ, бывший коллега и командир прошу. Ну, приказываю, что ли, черт возьми! — Глинин долго и глухо кашляет.

Этот кашель и знакомая злость, появившаяся в голосе Глинина, отрезвляют Лепешева. Он поворачивается и медленно идет назад к блиндажу. Из-за кучи щебня его неожиданно окликает Ильиных. Бронебойщик выглядывает из окопчика, но, несмотря на весь его великий рост, снаружи видна лишь пилотка — столько обломков навалено вокруг.

Лепешев лезет на кучу кирпичного щебня, заглядывает вниз. В углу окопчика дремлет Степанов. Заряженное ружье изготовлено к бою, глядит в амбразуру. Сталевар, как всегда, «на товсь», хотя танков нет и уже наверняка не будет.

— Покушать не желаете? — спрашивает Ильиных, подкидывая на руке банку свиной тушенки. — Не стесняйтесь. У нас с Егорычем есть припас. А то сегодня рыбные дали…

— Давай закусим, — соглашается Лепешев, садясь на кирпичи.

Ильиных открывает банку, подает ее вместе с большим ломтем зачерствевшего армейского хлеба. Лейтенант с жадностью принимается за еду. Он молод, здоров и еще не умеет есть неторопко, размеренно, как это делают познавшие голодные времена старики. Быстро исчезает хлеб, пустеет банка.

В конюшне появляется Глинин. Он подходит к окопчику бронебойщиков и садится рядом с Лепешевым. Лицо бойца обычно, никаких признаков только что состоявшегося тяжелого разговора, разве чуть побольше угрюмости.

— Желаешь, Иваныч? — Ильиных извлекает из ниши еще одну банку консервов.

Глинин отрицательно качает головой. Лепешеву почему-то становится не по себе. Он не знает, как теперь держать себя с этим замкнутым пожилым человеком, который — уж теперь-то лейтенанту понятно — был когда-то выше его, Лепешева, и по званию, и по должности.

— Ты вот что, — говорит лейтенант бронебойщику, отшвырнув в сторону пустую банку, — буди Степанова и наблюдайте за противником.

Лепешев направляется к противотанковой пушке. Глинин молчаливо следует за ним. Артиллеристы спят во вновь отрытых щелях. Они недавно похоронили трех своих товарищей, и все равно горевать им некогда. Усталость и бессонница взяли свое. Каллимуллин тоже спит, прислонившись забинтованной головой к сыроватой земле. Лепешеву жаль будить его — такое измученное, бледное, осунувшееся лицо у младшего лейтенанта.

— Позовите сюда командира танка, — просит Лепешев Глинина.

Боец не изменяет своим привычкам — кивает и тотчас уходит.