Другое дело зенитчики — этим достанется. И Лепешев ничем помочь им не может.

Первыми открывают огонь орудия и минометы. После пристрелки на хуторок обрушивается короткий огневой налет. Как только стрельба прекращается и пыльное облако, поднятое взрывами, рассеивается, «юнкерсы» устремляются к земле.

Лепешев во время бомбежки отсиживается в блиндаже. Там тесно. На патронных ящиках сидят телефонисты, командир танка, Каллимуллин, Глинин и бронебойщик Ильиных. Прислушиваясь к грохоту бомбовых взрывов, от которых ходуном ходит земля, они изредка перебрасываются короткими возгласами и поглядывают вверх, на подрагивающее над головами перекрытие.

— Пожалуй, полусотка прямым попаданием проломит, — безмятежно говорит Каллимуллин. — Как вы думаете?

Юные телефонисты зябко ежатся и подаются в угол.

— Пожалуй, — соглашается Ильиных и почему-то любопытствует: — Интересно, какая тут высота? — Он встает, старается достать рукой кирпичный потолок.

Близкий оглушительный взрыв сотрясает блиндаж. Не удержавшись на ногах, бронебойщик падает. Сваливаются с ящиков и телефонисты. Из входа и амбразуры в темную подземную конуру врываются клубы пыли. Блиндаж окутывается душными сумерками. Чернобровый телефонист бросается к выходу. Лепешев успевает ухватить его за гимнастерку.

— Без паники, Сергеев, — спокойно говорит он. — Нас и стокилограммовая не возьмет.

Глинин стряхивает с плеч и пилотки пыль, включает мотоциклетную фару. Помещение заливает яркий, слепящий свет. Телефонист Сергеев возвращается на свое место. Всем становится весело. Лишь Глинин бесстрастен.

— В этом доте я могу воевать хоть сто лет! — бесшабашно заявляет Каллимуллин и заваливается на лепешевскую лежанку.

Глинин сосредоточенно прислушивается к грому бомбежки, потом неторопливо направляется из блиндажа.

— Ты что, ошалел? — изумляется Ильиных.

Лепешев молчит. Он знает: бирюка никакими уговорами не остановишь, а приказывать ему не хочется. К тому же лейтенант и сам слышит, что бомбы рвутся уже где-то в стороне. Значит, до выхода на цель очередного пикировщика будет какая-то пауза.

Когда близкий взрыв снова сотрясает блиндаж, появляется Глинин. Он садится на ящик и угрюмо крутит козью ножку.

— Ну, как там? — не выдерживает Ильиных.

— Один зенитный… — Боец вяло машет рукой, и всем ясно, что он хочет этим сказать.

Все долго молчат.

— А т-танк… Танк цел? — спрашивает старший лейтенант.

Глинин кивает.

— А мои пушечки?

— Одна на боку.

— У-у, собаки! — Каллимуллин вскакивает с лежанки, но бронебойщик преграждает ему путь к выходу.

— Не надо, товарищ младший лейтенант! Сейчас ничего не сделать.

А Лепешева беспокоит другое: когда пойдут в атаку немецкие танки? Разумеется, пока «козлы» не отбомбятся, они будут прятаться за садами. А потом? Пойдут под прикрытием артиллерийского огня? Едва ли. Опасно. Пока будут бить гаубицы, бояться атаки не следует. Артиллерийские "позиции слишком далеко, рассеяние снарядов велико…

Лепешев придвигается к амбразуре и смотрит в бинокль. Сквозь завесу взрывов и облака пыли старается разглядеть, что делается в степи. Наконец это ему удается. В образовавшемся просвете видны артиллерийские позиции. Гаубицы на том же месте, далеко в степи. Теперь все ясно.

Едва Лепешев успевает опуститься на патронный ящик, как над его головой, чиркнув по краю амбразуры, проносится огромный осколок. Его жутковатое жужжание заставляет всех вздрогнуть. Осколок врезается в стену, отвалив добрую лопату земли.

Глинин встает, берет с дощатого столика телефонистов фляжку с водой. Выковыряв осколок палочкой, поливает водой. Зазубренный кусок металла шипит, чернеет. Глинин так же неторопливо кладет фляжку на место и садится.

— Бери, полюбуйся, — говорит Лепешеву Каллимуллин. — Это твой. Обманул ты его.

Лепешев берет все еще горячий, тяжелый осколок и взвешивает в руке. Несмотря на всю привычность случившегося, ему кажется странным, что вот этот обработанный человеческими руками, а потом этими же руками взорванный обломок стали должен был навсегда вычеркнуть его из жизни. Зачем? Почему? Кому помешал свердловский парень Колька Лепешев, чтобы где-то на немецкой земле добывали руду, плавили сталь, обрабатывали ее, начиняли взрывчаткой, потом везли через пол-Европы и, наконец, сбросили на небольшой мысок у Северного Донца, стараясь убить его, Кольку, который за всю довоенную жизнь не сделал зла ни одному самому распаршивому немцу?

И еще одного не может понять лейтенант Лепешев. Зачем немцы бросили сюда такие большие силы? Зачем, несмотря на внушительные потери, они так упорно атакуют небольшую группу советских солдат, занимающих клочок земли на правом берегу реки? Ведь переправы нет. Немцы не могут не понимать, что эти солдаты рано или поздно сами покинут изрытую воронками кручу.

Лепешев еще не знает, что обороняемый его истерзанной дивизией участок Северного Донца заранее избран фашистским командованием для прорыва на Сталинград и Северный Кавказ. Он не знает, что принесет лето 1942 года его народу. Не знает он и того, что несколько лишних часов упорной обороны у этого хуторка заставят немецкое командование перенести направление главного удара в другое место. Вот через несколько часов, когда будет заходить солнце, в штабе 6-й немецкой армии узнают, что плацдарм у бывшей переправы еще не ликвидирован, там примут это решение, которое оставит в живых и его, Лепешева, и всех раненых, и многих бойцов и командиров его дивизии.

Сейчас Лепешев этого не знает и потому не понимает упрямства противника, без какой-либо существенной нужды бросающего на смерть и уничтожение солдат и технику, которые ох как нужны ему на любом другом участке огромного фронта.

— Гаубицы! — Каллимуллин бросается к стереотрубе.

Лепешев прислушивается. Рев бомбардировщиков слабеет. А в вибрирующем воздухе слышны глуховатые всплески орудийных выстрелов.

Все идет как надо. Лепешев растягивается на лежанке, достает из валяющегося там каллимуллинского портсигара сигарету, закуривает. Теперь важно не прозевать окончание артиллерийской подготовки, чтобы успеть дать команду бойцам, которые должны быстро занять окопы. Немецкие танкисты, разумеется, медлить не станут, сразу рванутся к хуторку. На противотанковые мины после такой плотной бомбежки рассчитывать не приходится. Большинство, если не все, сдетонировало.

Лепешев до малейших деталей обдумывает свои предстоящие действия и поглядывает на часы. Немцы 1942 года пока что мало отличаются от немцев 1941-го. Они будут вести огонь или 15, или 30, или 45, или 60 минут. Немецкая аккуратность. Много прольется немецкой крови, пока они изменят своим привычкам.

Пятнадцать минут проходит. Артиллерия продолжает обстреливать конюшню и развалины. Лепешев закуривает вторую сигарету. На всякий случай вынимает из нагрудного кармана свисток.

Медленно ползет минутная стрелка. Лепешев смотрит на нее и думает о том, что, может быть, вот это маленькое, в три пятиминутных деления, расстояние на циферблате, которое стрелка должна проползти, измеряет остаток жизни, отведенной ему военной судьбой.

Громовой взрыв и всплеск пламени перед амбразурой швыряет всех находящихся в блиндаже на глинистый пол. Лепешев скатывается с лежанки. С визгом проносятся над головой осколки и врезаются в земляную стену. Падает стереотруба. На свалившихся в кучу людей сыплются обломки кирпича. Блиндаж заволакивается пылью, угарным запахом взрывчатки.

Первым приходит в себя Лепешев. Он садится на плащ-палатку и, встряхивая головой, глядит, как в помутившемся свете фары копошатся на полу остальные. Они оглушены сильнее лейтенанта (сидели выше и ближе к амбразуре) и потому дольше не могут прийти в себя.

Лейтенант протягивает руку, помогает подняться Глинину. Тот в свою очередь помогает другим. Через несколько минут слышатся первые неуверенные смешки и взаимные подначки. Это уже нервы. Бывалым людям, на которых внезапно дохнула смерть, не остается ничего другого, как смешком и подначкой замаскировать свое глубокое потрясение.