А полтора года спустя Савушкин чуть было не женился снова.

В ту пору он подружился с начальником связи дивизии майором Шогенцуковым. Кабардинец по национальности, Шогенцуков был темпераментным, очень веселым и гостеприимным человеком. Под стать ему была и жена. Савушкин любил бывать у них дома. И не только потому, что у майора имелась хорошая личная библиотека, а готовившемуся к поступлению в Академию связи Савушкину это было ой как кстати. Он приходил просто посидеть, поболтать, попить домашнего чая. В свою очередь к тому времени остепенившийся, ударившийся в науку «перспективный» Савушкин, очевидно, нравился Шогенцуковым.

Кому из супругов первому пришла, в голову идея женить его, так и осталось для Савушкина тайной за семью печатями, только однажды майор сказал, заговорщицки подмигнув веселым карим глазом:

— Ничего, Владимир, недолго тебе в холостяках ходить. Мы тебе такую невесту нашли, увидишь — ахнешь! Золото — не невеста. Всю жизнь нас поминать будешь. Радуйся, тюлень ты этакий!

Жена Шогенцукова выразилась конкретнее:

— Скоро окончит музыкальное училище моя сестра Нана. Вы будете отличной парой!

Нана приехала летом. Увидев в первый раз из окна своей комнаты (он так и продолжал мотаться по общежитиям) на балконе шогенцуковской квартиры легкую девичью фигурку, Савушкин сразу понял, что это именно она. Понял и тяжело вздохнул. Ему стало тошно при одной мысли о будущем неприятном объяснении с приветливыми Шогенцуковыми. Жениться Савушкин не собирался, даже если их Нана прекраснее самой царицы Тамары.

А на следующий день Савушкин увидел в военторговском магазине такую прелестную девушку, что долго смотрел на нее, забыв, о необходимых покупках и времени, которого ему всегда не хватало. В броской красоте девушки было что-то вызывающее, очень яркое. Огромные темные глаза на белом лице, точеная шея, изящная фигура, сильные длинные ноги, гордая осанка — все это так гармонировало и дополняло друг друга, что впоследствии Савушкину казалось — он впервые видел такое сочетание в одном человеке.

Это была Нана.

Разумеется, мысли об отказе от женитьбы мигом улетучились из головы очарованного Савушкина. Он много дней не мог решиться зайти к Шогенцуковым, хотя те его приглашали.

В те дни он часто оглядывал себя в зеркале и, как правило, огорчался, впервые заметив, как нескладен и долговяз, какие масластые и волосатые у него ноги, как длинны и грубы руки. А еще чаще он ходил в небольшой скверик, что находился возле военного городка. Там вечерами можно было увидеть Нану. И Савушкин издали любовался ею.

Вскоре ему все же пришлось пойти к Шогенцуковым. Те под каким-то предлогом собрали вечеринку, а отказаться было никак невозможно.

Вблизи Нана казалась еще очаровательней. Когда молодых людей знакомили, она не потупилась, лишь засветилась малиновым румянцем молочно-белая кожа да мелькнуло в огромных — непроглядная темная ночь! — очах что-то такое, от чего неробкий Савушкин оробел и сразу подался к столу, подальше от этой пугающей девичьей красоты.

Почти весь вечер Савушкин сидел в сторонке. Как ни подтрунивал, как ни подмигивал ему хозяин дома — не хотелось почему-то приближаться к Нане. Тогда предприимчивый Шогенцуков организовал так, что все гости по каким-то делам разбрелись кто на кухню, кто на балкон, кто куда, и молодые люди остались с глазу на глаз. Деваться было некуда, Савушкину пришлось побороть себя — заговорил с девушкой. Говорили о каких-то пустяках, каких, он уже не помнит. Потом Нана сыграла на пианино несколько пьес, а что именно — плохо разбиравшийся в музыке Савушкин не знал тогда, не знает и сейчас.

Вскоре вновь собрались гости, Шогенцуков завел патефон. Савушкин уже освоился со своим новым жениховским положением, исчезла робость, но, танцуя с девушкой, он все равно испытывал неясное тягостное чувство. Он долго мучился, пока наконец понял, отчего оно.

В черных глазах девушки Савушкин не видел живинки. Она смотрела на него покорно и смиренно, она знала, что предназначена ему, и уже видела в нем, в Савушкине, своего будущего владыку и повелителя. Не было в ее взгляде ни любви, ни грусти, ни даже любопытства, лишь что-то приценивающее, деловое, как у женщины, осматривающей уже кем-то сделанную для нее покупку.

Шогенцуковы и их гости весело глядели на танцующих молодых людей, одобрительно улыбались. Все всё знали, и все были довольны. Даже Нана. Кажется, долговязый жених не был противен ей. И лишь Савушкину было тошно. У него родилось и уже не исчезало ощущение, будто он на базаре, и на этом базаре их с Наной продают.

Воспользовавшись общим весельем, Савушкин незаметно покинул шумную квартиру Шогенцуковых и грустно побрел в свое общежитие…

Впоследствии он ни разу не задумывался о женитьбе. Дела, вечная армейская текучка, учеба — погрузился в них Савушкин с головой и не заметил, как разменял почти десятилетие. Нельзя сказать, чтобы он прожил эти годы абсолютным святошей, но и серьезного ничего не было. Правда, встречались красивые достойные женщины, в сватах недостатка не было, — но не женился. Даже задумки не имел.

— Так получилось, — неизменно отвечает Савушкин, когда его спрашивают, почему он до сих пор не женат.

И вот появляется девушка, которую все в батальоне зовут ласкательно Людочкой. Сложное чувство испытывает майор к бывшей студентке, и в этом чувстве нет ничего похожего на те, которые питал он когда-то к легкомысленной Лельке и очаровательной Нане. Что-то прочное, непроходящее поселилось в душе комбата Савушкина, и он почему-то не хочет противиться этому незваному чувству.

В сердечных делах Савушкин «лопух лопухом», как говорил когда-то жизнелюб Шогенцуков. И в этом есть доля правды. Бог знает отчего, но не хватает властному комбату храбрости хоть раз назвать девушку по имени, как это делают прочие офицеры. Мешает что-то. А вот на глупости ума хватает. Каждый раз, вспомнив, как он хотел преподнести Людочке букетик лесных цветов, Савушкин внутренне ежится и благословляет обстоятельства, что помогли ему замаскировать эту затею…

А дело было проще простого. Еще в августе, когда было тепло, бродил как-то Савушкин по лесочку, выискивая подходящее место для нового склада горюче-смазочных. Бродил, бродил и набрел на маленькую лужайку, сплошь усыпанную незнакомыми неяркими цветами и переспелой клубникой. Как вспугнутая птица, на другом краю лужайки вдруг выпорхнула из травы Людочка Астраханцева, нахлобучила на голову пилотку — и пустилась наутек.

Ничего удивительного в том не было. По строгим савушкинским правилам каждый из бойцов, кто без разрешения выходил за территорию базы хотя бы на сто метров, — считался дезертиром. Жестоко это было, но иного выхода майор не видел. Всякие могут сложиться обстоятельства. Удастся немецким разведчикам выкрасть хотя бы одного радиста-перехватчика — жди беды. Слишком много радисты знают.

А вот Астраханцева нарушила строжайший приказ. Пошла за ягодами. В лес. Одна. Но Савушкин досады не почувствовал. Понял вдруг каким-то шестым чувством, что все так и должно быть. Не может измотанная беспрерывными вахтами девушка сидеть все время в душной казарме… (Впоследствии он дал распоряжение, чтобы отпускали бойцов группами и при оружии.)

И что-то такое неожиданно захватило Савушкина, что он, пьяно улыбаясь, начал рвать цветы и рвал до тех пор, пока не образовалась целая охапка на груди. Потом сел среди лужайки, стал рыться в пестроцветном ворохе, выбирая самые яркие…

Зачем отбирал самые красивые цветы — не думал, кому хотел их подарить — тоже не думал. А получилось как-то так, что понесли ноги майора прямехонько на приемный радиоцентр (знал, что Астраханцева должна заступить на вахту), не куда-нибудь…

Зашел Савушкин вроде бы так, по пути, принял рапорт начальника смены, потом вместе с ним, помахивая букетиком, прошел к планшетистам и понял, что пришел куда надо, когда оказался возле принимавшей немецкую шифровку Людочки Астраханцевой. Какие-то несколько секунд стоял Савушкин возле девушки, опершись кулаком, в котором был зажат букетик, о стол, а сколько обжигающих мыслей пронеслось в голове… Черт те что передумал он, выискивая повод, чтобы разжать кулак и оставить цветы возле девушки. А пальцы не разжимались…