— Да, шейх прав, — подтвердила хозяйка дома, — кресло это французской работы. Оно выполнено в стиле эпохи французского короля Людовика XV.
— Такие кресла увидишь разве только в Париже, — произнес шейх, косясь в мою сторону.
Я промолчал. «Нет, любезнейший шейх, тебе не удастся втянуть меня в разговор о Париже! Напрасно стараешься!»
Пропустив его слова мимо ушей, я с нескрываемым интересом приглядывался к хозяйке дома. И невольно залюбовался этой статной, величественной женщиной с тонкими чертами лица, свидетельствующими о благородном происхождении. На ней было скромное шерстяное платье желтого цвета, плотно облегающее стройную, изящную фигуру. Черные густые волосы схвачены зеленой шелковой косынкой. Большие выразительные глаза — карие с зелеными зрачками — словно избегали взгляда. Она явно боялась встретиться глазами со мной, отводя взгляд в сторону. А может, она вообще никогда не смотрела в глаза мужчине, даже своего мужа.
«Чего, спрашивается, уставился на нее, глаза вытаращил», — попытался я пристыдить самого себя. Но тут же вынужден был признаться, что мне нравится смотреть на эту женщину: на ее стройную фигуру, правильные черты лица, точеный римский нос, чувственные полные губы, открытый, высокий лоб, прозрачную белую кожу… Трудно поверить, что она мать взрослой дочери! Ей самой больше тридцати не дашь. Вот только сейчас, когда она повернулась к Тафиде, попросив ее принести из гостиной сигареты, я заметил несколько предательских складок на подбородке. Но все равно она выглядит очень молодо для своего возраста. Впрочем, что мне за дело, как она выглядит. Будь она молодой или старой, красивой или уродливой, меня это не должно интересовать. У меня дело к ее мужу — Ризк-бею. Подумать только — какой красивой женщиной владеет Ризк. Наверняка он считает ее такой же собственностью, как фруктовый сад, пчелиные улья, ферму! Разве может такое неземное создание принадлежать человеку, способному до полусмерти, зверски избивать беззащитного, привязанного к дереву юношу? Как он может после этого смотреть в ясные глаза этой женщины? Неужели руками, сжимавшими кнут, ласкал он потом это прекрасное тело? А мне-то что? Почему меня это задевает?..
— Да, вашей милости должно быть известно, что мой муж пережил в последнее время немало неприятностей, — нарушила тягостное молчание хозяйка дома. — Он сейчас, как никогда, нуждается в тихой жизни и покое. Вовсе не потому, что он сын знатного человека или влиятельный бей. Я знаю, теперь такие люди не в почете. Как их только не называют — и феодалами и реакционерами! Но мой муж совсем не такой. Он имеет право и на уважение и на отдых. Всю свою жизнь он трудился для крестьян. Жил среди них, работал с ними. А кто не знает отца моего мужа, царство ему небесное? Он всегда был самым верным защитником крестьян…
Она говорила это ровным, размеренным голосом. Речь текла напевно и плавно, точно музыка. И лицо стало одухотворенным и оттого еще более прекрасным. Чувствовалось, говорит она искренне, не допуская даже мысли о том, что кто-то может поставить под сомнение правоту ее слов.
— Тем не менее, — продолжала она, — все в деревне относятся с предубеждением к Ризку и к уполномоченному… Я даже не знаю, чем это объяснить. В чем причина? Я не отрицаю, Ризк иногда поступает опрометчиво и ошибается. Но он это делает без злого умысла. И ему можно простить его промахи. С кем не бывает. Ведь он приносит обществу большую пользу: кормит его членов и тем самым повышает его благосостояние. К тому же моего мужа никак нельзя назвать феодалом. У него всего каких-то семнадцать федданов земли и вот этот так называемый дворец… Вы сами видите, что это такое…
В ее голосе звучали нотки неподдельного недоумения и негодования. Все это не оставляло никаких сомнений в ее привязанности и верности мужу. Так самоотверженно защищать и расхваливать достоинства супруга может только горячо любящая женщина. И не просто любящая. Было очевидно, что она куда умнее и образованнее своего супруга-мужлана.
Конечно, она образованнее Ризка. Я вспомнил: она ведь закончила институт физического воспитания и культуры. Правда, с тех пор прошло уже немало лет, но высшая школа дает себя знать. После того как Ризк привез ее в деревню и спрятал в своем доме от чужих глаз, она не пропускала дня, чтобы не позаниматься гимнастикой. Недаром она так молодо выглядит и в подвижности, пожалуй, не уступает даже своей дочери Алият. Это она настояла на том, чтобы Алият уехала учиться в Каир, пожила там самостоятельно и сама выбрала себе мужа. Но похоже, Алият все выбирает и никак не может выбрать. В прошлом году жена Ризка хотела было сама отправиться в Каир и поступить в университет, чтобы пожить с Алият. Она даже не прочь была устроиться там на какую-нибудь временную работу. Но Ризк решительно отверг ее планы. Когда же она продолжала настаивать, он обвинил ее в распутстве, высказав подозрение, что ее потянуло флиртовать со студентами, которые годятся ей в сыновья. Шумное объяснение кончилось тем, что Ризк избил ее и, надо полагать, как следует, ибо крестьяне, работавшие в саду, слышали истошные крики и громкие рыдания госпожи. И все-таки, несмотря ни на что, она пытается сейчас защищать своего мужа…
— Я не хочу от вас скрывать, — продолжала жена Ризка, — что связываю с вашим коротким пребыванием в деревне большие надежды. Мне кажется, вы смогли бы при желании как-то разрядить здесь обстановку и устранить недоразумения, возникшие между жителями деревни и моим супругом. Это в ваших силах, тем более что вы могли бы повлиять на Абдель-Азима. А он, как мне известно, задает тон в деревне и возглавляет, так сказать, оппозицию по отношению к моему мужу. Конечно, я вовсе не настаиваю, чтобы вы поступали вопреки вашим убеждениям и взглядам. Но поверьте мне, мой супруг не феодал и не реакционер. Он тоже представитель трудящихся, как и все, участвует в создании материальных благ, трудится для общества. Даже юридически он принадлежит, как принято теперь говорить, к классу крестьянства. Ведь вы, наверное, слышали: его земельная собственность не превышает семнадцати федданов… Но люди все равно косятся на него, делают всякие гадости, плетут интриги, шантажируют, даже пускают в ход угрозы. Это по меньшей мере негуманно…
— А как по-вашему, ханум, то, что ваш муж проделал вчера с Салемом, гуманно?
Лицо хозяйки дома покрылось красными пятнами. Ее словно передернуло. Она закинула ногу на ногу. Скрестила руки на груди, потом резко вытянула их вперед, будто пытаясь оградиться от возможного удара. Затем, оправившись от неожиданного шока, попыталась овладеть собой и изменившимся, приглушенным голосом сухо спросила:
— Интересно, кто же это успел ввести вас в курс столь досадного недоразумения? Не далее как сегодня утром я лично уладила этот инцидент с самим Салемом и принесла ему надлежащие извинения… Все это очень неприятно. Что поделаешь, у каждого человека свои недостатки. Не избавлен от них и мой муж. Есть у него такая слабость — порой пытается разрешать свои проблемы с помощью кулаков… Он не всегда владеет собой, и это самый большой его порок… Да, кстати, Салем сейчас находится в нашем доме, и вы можете убедиться, что конфликт улажен… Тафида! Позови Салема!..
Через некоторое время в сопровождении Тафиды показался Салем. Он шел, на ходу облизывая свернутую трубочкой лепешку, из которой на землю стекали крупные капли сотового меда. Он так был поглощен этим занятием, что забыл даже нас поприветствовать. Мне показалось, в эту минуту он был словно отрешен от мира.
— Скажи, Салем, — вкрадчивым голосом обратилась к нему хозяйка дома, — ты на нас больше не сердишься, правда? Не понимаю только, когда это ты успел пожаловаться? Ты же дал мне слово, что никто не узнает об этой истории… Ты ведь обещал! Неужели ты еще таишь обиду на нас?..
— На вас, ханум, — ответил спокойно Салем, — я не обижаюсь. Вы со мной всегда добры, как фея. Но с мужем вашим у нас свои счеты. Если бы я и хотел, я бы не смог забыть боль, которую он мне вчера причинил. Что делать? Обида есть обида. Можете поверить, эта боль теперь на всю жизнь засела в моем сердце…
