Сразу за озером, слева от тропинки, если идти в город, и справа, если возвращаться назад, и есть тот самый кирпичный завод. Труба давно обрушилась, печь вросла в землю, на кучах битого кирпича растет полынь да греются на солнце ящерицы. Рядом с заводом — старая могила, над которой стоит покрытый зеленоватым лишайником дубовый крест. Помню, до войны на кресте висела икона с рушником. Теперь от рушника ничего не осталось, а икона превратилась в черную, истлевшую дощечку. Краска потрескалась на солнце, лик святого смыли дожди.

Кто лежит под тем крестом, я толком не знаю. От Чмычихи-монашки слыхал, будто похоронен там божий человек, святой паломник, который шел в Киев поклониться тамошним мощам да и умер в дороге. А отец когда-то говорил, что никакой не паломник, а конокрад — убили его подлюбичские мужики кольями. Я больше верю отцу, чем монашке. Да и недавние события подтвердили, что покойник скорее всего был конокрадом. Божий человек, поди, не стал бы упырем.

Первой про упыря прознала Чмышиха. Она клялась и божилась, что видела его собственными глазами. Было это будто бы так. В воскресенье пошла она на базар продавать щавель. Целый мех нарвала, чуть глаза не повылазили, пока доперла. На базаре поскупилась пустить подешевле, просидела чуть не до вечера. Но продала все-таки не худо. Слава богу, щавель сейчас в цене. Потом долго моталась по ларькам, по рынку: ни к чему не подступиться, ничего не докупиться, ни на ком креста нет. Купила всего один стакан соли да четвертушку конопляного масла и пошла домой.

— И вот подхожу к тому месту, — рассказывала она потом у колодца, — гляжу, под крестом что-то шевелится. Так у меня мурашки по спине и побежали. А он поднимается — ой, страх божий! — глаза горят, как у волка. Прошептала я молитву, да, верно, грех на мне есть — не помогло. Бросила я мешок и бежать. Так уже бежала, так бежала, думала — сердце выскочит. Упырь это был, мои милые, ей-богу, упырь! Нужно нам откуда ни есть попа привезти да над могилой службу отслужить, успокоить его душу.

Сперва монашке никто не поверил. Всех ее сплетен не переслушаешь. А потом упырь нагнал страху и на других женщин. Они тоже побросали кошелки и еле ноги домой принесли. Одна из них была жена Министра — Настя. Она-то врать не станет. Министр за безмен и туда, прибегает — ни кошелок, ни упыря.

У моей бабушки и на этот счет свое мнение. Она полагает, что тут не упырем пахнет. Мало ли на свете таких, что легкого хлеба хотят? Но как бы там ни было, а рано утром и вечером, в сумерках женщины больше не ходят ближней тропинкой в город. Разве что сыщется мужчина в попутчики: когда идут мужчины, упырь сидит тихо.

Со временем эти разговоры стали утихать.

И вот случись побывать в тех местах нам с Санькой. У бабушки вышли веники, и она послала меня нарезать вязанку полыни. А лучшей полыни, чем возле старого кирпичного завода, нигде не найдешь — высокая, ветвистая. Кроме полыни там после дождей растут шампиньоны — печерицы, по-нашему. Ох и вкусные же это грибы! Если наберешь их полную шапку, бабушка только спасибо скажет. В бога, в черта, в домовых и упырей мы с Санькой на мизинец не верим. Потому и пошли смело. Постояли на конокрадовой могиле. Оглядели все вокруг и решили, что упырь просто бабам примерещился. Если б он вылезал из могилы, здесь была бы земля свежая, или нора, или дырка какая. А тут ни норы, ни дыры — вековой дерн. Веников мы нарезали в два счета. Такую вязанку сложили, что на плечи не взять без подмоги. А потом пошли ближе к развалинам завода посмотреть печериц. Ничего не нашли и заглянули в печь. Просто так, но привычке. Раньше, бывая в этом забытом богом месте, мы всегда играли в прятки. Заберешься в печь, а там сыро, мрачно, страшновато немного и ящерицы шмыгают. И мы, как ящерицы, по разным ходам ползаем. Залезешь в одну дыру, а вылезешь через другую. Здорово!

Правда, тут тебя может завалить камнями или кирпич откуда-нибудь скатится и — по голове. Такое уже было однажды с Санькой, кровью умылся. Да разве это нас остановит: очень уж славно и весело гоняться друг за дружкой по руинам. Санька — в печь, а я — из печи, Санька — за мной, а я — за груду камней, в полынь.

Но в тот день игры у нас не получилось. Сунулся мой приятель в печь и тут же назад выполз.

— Гляди-ка, — удивился он, — наш ход завален.

Пригляделись хорошенько — завален-то завален, да как-то странно: свод над головой целехонек, а в проходе куча камней, будто кто специально наносил. И ломаная железная дверь тут. Мы с Санькой ее еще прошлым летом чуть не к самому карьеру отволокли. Хотели в воду бросить, чтоб плюхнуло, да силенок не хватило. А теперь она снова здесь.

— Гм, — задумчиво произнес Санька, отряхивая колени от песка.

— Гм, — согласился я. — Неужели какие-то хлопцы тут баррикаду устроили?

Пожали мы плечами, призадумались на минутку, да только-то и делов. А тут ящерицу увидели. Санька прижал ей хворостиной хвост. Сама ящерица тут же скрылась в порке, а хвост оставила, и он извивается на песке, как живой.

Санька говорит, что у ящериц потом новые хвосты отрастают.

Так бы мы и пошли домой со своими вениками, если б в густой полыни не наткнулись на нору. Большая нора, пролезть можно. Не иначе как в печь ведет.

Санька хлопец горячий и любит биться об заклад. Канава ли по пути встретится, или собака на чужом дворе забрешет, Санька уже готов спорить, что он и канаву перепрыгнет и возле собаки пройдет.

Так и с этой порой: я говорю, что туда лезть опасно, а Санька — храбрец нашелся! — сразу мне руку сует:

— Спорим на твой ремень, что залезу! А-а, ремня жалко?

— Кому? Мне?

— Тебе!

— На! — протянул и я руку.

— Смотри же!

Он проворно встал на четвереньки, сунул в дыру голову и полез. Вот уже и спина его там, и ноги, только потресканные пятки торчат из норы. Плакал мой ремешок.

И вдруг Санька притаился, с минуту лежал без движения, а потом выскочил назад, как из бочки шпунт. Глаза круглые от страха.

— Там кто-то есть, — проговорил он шепотом.

Я усмехнулся. Просто Саньке стало страшно, вот и выдумывает.

— Кто-то там сопит, как во сне…

— А не храпит? — переспросил я и тоже сунул в нору голову. Лезть, правда, не полез, насторожил уши, прислушался. Ничего не сопит и не храпит. Тихо до звона в ушах. Я уже готов был посмеяться над Санькиными страхами, как вдруг… Вдруг кто-то в норе глухо закашлялся, как старый Зезюлька, когда хватит слишком большую затяжку самосада. Тут и я вскочил.

— Слушай, а если это тот самый… упырь? — высказал догадку. Санька.

Упырь не упырь, а лучше драпануть, пока не поздно. Кто его знает, что оно там такое. Еще и вправду выскочит, схватит и давай кровь сосать. А место глухое, от деревий далеко, рядом лозняк — пока докричишься, пока дозовешься помощи, так всю и высосет.

Кто же там все-таки сидит, в разрушенной печи?

— Кто сидит? — переспросила бабушка, когда мы рассказали ей про свои приключения. — А лихо его ведает, кто там сидит. Может быть, тот, что кошелки у баб отбирает… А вам бы он и вовсе головы поскручивал, чтоб не совали куда не нужно…

Бабушка советует нам бежать в сельсовет. Там лучше нашего разберутся, там у людей головы — не чета нашим с Санькой.

Но мы колеблемся: идти — не идти? Еще не поверят, смеяться станут. Лучше всего самим подстеречь, а если повезет, то и поймать. Вот бы прославились! На все село. Пусть бы та Катя увидела, что мы с Санькой за хлопцы.

А бабушка нас гонит в сельсовет. Ей наша слава ни шла, ни ехала, лишь бы упырь нам головы не поскручивал.

В сельсовете полно народу. Говорят, лес на хаты давали, так не все еще разошлись, не все накричались вдоволь.

Мы до сих пор ни разу не видели Скока в сельсовете при исполнении председательских обязанностей. И вот увидели. Сидит он с начальственным видом за перепачканным в чернила кривоногим столом и старательно хукает на печать, будто отогреть хочет. Потом, прилепив ее к бумажке, внимательно рассматривает, что получилось. И все его здесь зовут не просто Захаром, а Захаром Ивановичем. Не начал ли он и впрямь нос задирать, как предсказывала наша бабушка? На улице Скок как Скок, а тут не подступишься.