Попив чаю из термоса, не спеша я стал готовиться к встрече с гусями: времени у меня было более чем достаточно.

Совсем рассвело. Открылись дальние озими на гриве, усеянные табунами сторожкого гуменника.

Жирующий гусь отдыхал, набирался сил, чтоб лететь на просторы тундры, к побережью Северного Ледовитого океана.

Я разложил в скрадке патроны с нолевкой и зарядил ружье.

«Только бы не подвел, не разгорячился Дмитрий Павлович». Я все время тревожно посматривал в его сторону.

Но и Зуев лежал мертво.

Внимание мое привлек отменный, пронзительный крик сторожевого гусака, и вслед за ним огромный табун с отчаянным хлопаньем крыльев, на время поглотившим гомон гусей, поднялся в воздух.

Я похолодел: «Кто потревожил их?!»

Вскоре все выяснилось: рыжая, по-весеннему неприглядная, клочковатая лиса с пойманным гусем в зубах воровато потянулась пахотной бороздой куда-то в дальний конец озимей.

«Не одни мы, оказывается, охотимся за гуськами», — подумал я.

Испуганная стая, покружившись, снова уселась на зелень, и долго тревожно переговаривались птицы, словно обсуждая неожиданное происшествие.

Время лета приближалось. К сердцу подступало щемящее, сладостное волнение. «Только бы, только бы Зуев не разгорячился…»

Я не сомневался в успехе: «Гуси пойдут на воду вполветра, старой, знакомой им дорогой».

Ни наблюдать окружающий меня мир, ни думать связно я уже не мог в эти мгновения. На миг выплывут то лица провожающих меня на охоту жены и двух моих сыновей, то вспомнится какая-то давно забытая фраза из рукописи, то мотив любимой песни.

Так перед боем в сознании бойца отдаленно и смутно проносятся дорогие нежные образы.

…Чего я опасался, то и случилось. Первый же табун гусей накрыл скрадок Дмитрия Павловича так густо и низко, что он, вмиг забывший все мои наставления, ударил по ним дуплетом.

Один мертвый и второй раненный в крыло гусь упали на низкую голубую полынку.

Два гуменника! И один из них ранен: Зуев выскочил из засидки и помчался за удирающим подранком.

Табун гусей с обезумелым криком бросился врассыпную. Часть гусей, метнувшись после выстрелов в сторону, налетела на мой скрадок, часть побочила еще дальше и захватила левую крайнюю теклинку, куда я предполагал посадить Силыча.

Сжавшись в комок, не ворохнувшись, я просидел в своей яме и лишь мысленно проклинал горячность Зуева.

Дмитрий Павлович наконец догнал удирающего, подлетывающего гуменника и упал на него. Пригибаясь, озираясь и на сидящих на озимях гусей и на меня, Зуев подобрал убитого и плюхнулся наконец с трофеями в свою теклинку.

Стаи сидящих на гриве гусей, тревожно погоготав, снова смолкли; новый табун сорвался с зеленей и, облетев зуевскую засидку, широким фронтом пролетел малой частью над моей ямой и основной массой над левой, крайней теклинкой Силыча.

Я снова не ворохнулся. Колебание воздуха от гусиных крыл, достигавшее меня, отодвинулось, пропало.

«Не заметили! Теперь пойдут. Но основная масса повалит левей. Эх, Силыч!»

Я знал, что сидящие на гриве гуси внимательно наблюдали, за этим пропущенным мною без выстрела табунком.

Неизъяснимый подъем духа, охватывающий в такие минуты охотника, делает все его движения размеренно-точными, глаз — зорким, руки — твердыми.

И еще, что замечал я не раз в подобные минуты, — это обостренное видение того, что будет: где пойдет зверь, птица, как и где лучше всего выбрать момент для выстрела.

Только сейчас я до очевидности понял, что при таком сильном ветре лучше всего стрелять гусей в угон, что вырыл я свою яму очень близко к воде.

Гуси, как и предполагал я, в основном пошли через теклинку Силыча. Но при шквальном ветре, сбиваемые им с выбранного направления, и при таком обилии птицы на озимях, конечно, они захватывали и меня.

Вот длинная колышущаяся вереница их с криком сорвалась с гривы и закрыла горизонт.

Я уже различал толстые, пепельные шеи крайних гусей, прижатые к животам желтые лапы.

Вся масса их накрыла теклинку левей меня: «Эх, Силыч! Эх, Силыч!»

Я пропустил стаю через голову и раз за разом ударил «под перо».

Первый гуменник, изогнувшись в воздухе, упал метрах в десяти от ямы, на самом берегу. Второй — чуть подальше, на воду.

В высоких волнах я увидел только мелькнувшие белые его подкрылья, и гусь пропал.

«Буду стрелять «вштык», — решил я, хотя и знал, что встречная стрельба и менее убойна, и более заметна для сидящих на гриве птиц.

Вновь живая колышущаяся в воздухе вереница гусей всем центром накрыла левую теклинку.

«Эх, Силыч! Эх, Силыч!» — не переставал тосковать я.

…Девять гуменников упали на сушу, три — на воду, в волны, и озеро поглотило их, угнав к противоположному далекому берегу.

«Если стихнет ветер — возьмем», — думал я. Но ветер не стих, и они погибли, расклеванные воронами.

Так ошибка в выборе места ночью испортила настроение. Бесцельно погибшие птицы, зверь меня расстраивают всегда во много раз сильнее, чем чистые промахи.

О Зуеве в момент пролета гусей я забыл, хотя и знал, что шарахавшиеся от моей встречной стрельбы гуси не могли не налетать и на него. Как сквозь сон слышал я его поспешные дуплеты.

И вот он, ликующий, кричащий, размахивающий четырьмя тяжелыми гуменниками, стоит передо мной.

Это был триумфатор. Казалось, он вырос на голову. Я смотрел на его лицо, и слова упрека, готовые сорваться с языка, замерли.

— Да это же поэма! Сон наяву!.. Это же на всю жизнь!.. Эх, Силыч! Эх, Силыч!.. — вслух произнес он наконец те же самые слова, которые я шептал в горячке стрельбы, когда гуси пролетали над левой теклинкой.

…Радость удачи не полна, не так ярко ощутима, когда она не достояние всех близких сдружившихся на охоте товарищей.

Что-то вроде стыда испытываешь всегда перед милыми людьми, когда тебе одному выпала такая завидная доля.

То же самое ощущали и мы с Зуевым, когда подходили со своими трофеями на стан.

Силыч издалека заметил нас и побежал навстречу. Но вот шаги его стали все замедляться и замедляться. Потом он остановился, круто повернулся и пошел к костру.

Мы положили связки гусей, а он все сидел, отвернувшись, и ковырял веточкой в золотой груде нагоревших углей.

Когда он повернулся к нам, лицо его было уже спокойным и обычным: со смешинкой в прищуренных глазах. Но теперь смеялся он уже над самим собой:

— Вот тебе и утопический роман!.. Так старому дурню, так тебе… — Силыч еще хотел что-то сказать обидное для себя, но только махнул рукой.

— А теперь, хлопчики, дернем-ка, как говорят в Севастополе, по доброй собаке за вашу королевскую удачу!..

Тягостная минута сломалась и бесследно пропала: Зуев начал захлебывающийся, вдохновенный рассказ.

…Мы сидели у жарко пылающего костра. Силыч старательно «накрывал на стол» — резал колбасу, сало, хлеб. «Заготовлял пыжи», — шутил он.

Котел с дымящейся дичиной стоял в центре.

Подняли стопки. Силыч на мгновение задумался, потом вскинул голову и, оживленно блестя умными, добрыми глазами, сказал:

— За жизнь, за охоту, друзья мои! Пусть же процветает она и волнует наши сердца еще долго, долго!

Из толстых туч наконец пробилось весеннее солнце, согрело и зазолотило все. В затоне заплескалась рыба. Над нашими головами с юга на север летела птица.

— А теперь споем, братцы, мою любимую… «Как задумал сын жениться». — Веселый, счастливый Силыч упоенно закрыл глаза.

…И как же резнули меня по сердцу перечитанные вновь слова, написанные о Силыче его ближайшим другом и спутником по многим охотам — писателем А. Перегудовым:

«Прощаясь, я крепко поцеловал его и, выходя из палаты, оглянулся. Он лежал с закрытыми глазами, крепко стиснув зубы. На его скулах вспухли желваки и по щекам бежали слезы…

…29 апреля (1944 г.) я получил телеграмму, и спазма перехватила мне горло: неугомонный охотник, человек, ненасытно любивший жизнь, моряк, исколесивший моря и океаны, причалил к последней пристани…»