Силыч повернулся к нему и, сощурившись в улыбке, сказал:

— Оставь тщетную надежду, казаче, и сосредоточь все свои помыслы на утьве: это верней. Я здесь охочусь не первый год и не взял ни одного. Михаил Григорьич — местный и охотник первой статьи, а за всю жизнь, как он сознался мне, убил всего трех штук, и то случайно… Нет, уж я предпочту селезней в сумке, чем гусей в небе.

Экспансивный Зуев тяжело вздохнул, я промолчал.

Впереди, на узкой длинной гриве, показались Вежи — небольшая деревенька с домами, с амбарами и даже с банями, построенными на сваях.

С полудня захолодало, насупило: от свинцовых туч, казалось, вот-вот начнет попархивать снежок.

План выезда в ночь на дальние разливы срывался. Силыч нахмурился, заходил по комнате.

Хозяин и проводник по охоте — Михаил Григорьевич Тупицын — высокий, белолобый, рассудительный человек успокаивающе заговорил:

— Не спешите, настреляетесь вволю. А вечерком я вас на зорьку за деревню свезу: селезнишки и там полетывают. Крякуши же у меня порядочные. Особенно ваша, Алексей Силыч. Не утка — балык с медом!..

Лицо Силыча прояснилось.

— Схожу-ка посмотрю я несравненную свою Солоху, — надев шапку, Силыч вышел из комнаты.

Вернулся он веселый, радостно потирая руки, еще у порога заговорил:

— Действительно во всей форме крякушка! У меня ровно бы и не бывало еще такой обольстительницы. Чуть только шваркнет селезень в сараюшке, как она даст-даст: не поверите, не селезень я, а так бы, раздув зоб, и бросился к ней, такая у нее страстишка в голосе!..

Низкорослый, но как-то особенно матросски добротно широкий, в охотничьих сапогах, в старом, потертом клетчатом пиджаке, повеселевший Силыч выглядел таким несокрушимым крепышом, такой радостью светилось крупное, усатое его лицо, что в комнате, казалось, разом стало светлее.

Силыч сел к столу со своим охотничьим ящиком и стал не спеша, серьезно, как и все, что он делал, разбирать и укладывать по патронташам патроны.

Погода, как часто это бывает весной, еще ухудшилась: разбойничьи засвистел северный ветер.

Зуев посмотрел в окно, безнадежно махнул рукой и пошел за перегородку прилечь.

Силыч, увлеченный патронами, был все так же безмятежно благодушен. Он проверил ружье, смазал мазью сапоги.

— Перед охотой на дню по два раза смазываю, — сознался он в слабости неукротимого охотника, так хорошо известной и мне и многим собратьям по страсти.

До вечерней зари было еще очень далеко, но Силыч уже стал посматривать на часы.

— А ведь, пожалуй, пора, Михаил Григорьич… Пока то да се, шань-шамань, пока едем, пока скрадочки делаем — в самый раз получится…

— Пора — так пора, — согласился покладистый Тупицын.

Зуев без зова выскочил из-за перегородки, и начались сборы.

Мы сели в лодку у самых огородов, и быстрое течение вскоре вынесло нас за околицу деревни.

Погода портилась все больше и больше, начал пролетать снег.

— Забиваться на одну зорю далеко не резон, Алексей Силыч, а поверну-ка я к любимой вашей старушке, — сказал Михаил Григорьич и подрулил к гриве с залитыми кустами ивняка, с кочками и мочажинами.

Силыч оглядел «пейзаж».

— Узнал. Вон она, моя прошлогодняя ракита — под ее сенью я взял пять селезеньков за зорьку с несравненною моей Солохой. Ну, доброго добра вам, браты запорожцы, — как-то особенно молодо и тепло сказал Силыч.

Он захватил корзинку с тревожно заговорившей в ней крякушей и выскочил из лодки. — Красота-то, красота-то вокруг!.. — Надо было видеть усатое его лицо в этот момент!.. И восторг художника, влюбленного в родную землю, и предвкушение сладостных минут свидания с глазу на глаз с целым миром издревле волнующих душу охотника звуков и шумов пробуждающейся весны, с затопленными ивняками, со знакомой старой, дуплистой ракитой и оживающими почками.

Поехали дальше. Оставшийся Силыч застучал топориком, подновляя прошлогодний скрадок.

Завистливо поглядывавший в сторону Силыча Зуев, метров через триста тоже выскочил из лодки.

Маленький, щупленький, с горящими глазками: чувствовалось, что и он «не чуял земли под ногами».

Еще в лодке Дмитрий Павлович не говорил, а как-то односложно, восторженно вскрикивал, а при появлений подозрительной затопленной корежки, издали похожей на утку, поспешно вставлял в глаз смешной, свой монокль.

Вскоре и мы с Тупицыным загнали лодку в прибрежные ивняки и тоже высадили круговую утку.

Ветер дул со стороны Силыча, и мы отлично услышали, как начала работать знаменитая его крякуша. Это действительно была «несравненная Солоха». После первой же истошной ее «осадки» прогремел выстрел, вскоре второй и третий.

Наша утка все еще самозабвенно купалась, чистилась, потом выбралась на кочку и задремала.

Молчала и крякушка Зуева.

Солоха снова заголосила, и снова прогремел выстрел Силыча.

— Не утка, а красный перец! Ей ни ветер, ни дождь, ни снег. Не допустит она до наших разинь-монахинь ни одного селезня: всех к себе переманит, — сказал мой спутник.

Снег усилился, и вскоре земля, кочки на гриве побелели.

Табун больших кроншнепов, прижатый непогодой, спустился на мочажину метрах в ста от нашей засидки.

Длинноногие, с ятаганоподобными клювами птицы, посидев с минуту совершенно неподвижно, разбрелись по мочажине и занялись кормежкой.

Я, не отрываясь, наблюдал за кроншнепами. Дул ветер, шел снег, все больше и больше белела земля, и темно-серые таинственные птицы теперь уже резко-контрастно выделялись на мочажине.

Из-за ветра я не слышал голосов птиц, но мне казалось, что они все время покачивают гнутыми своими носами, о чем-то переговариваются на своем кроншнепином языке.

«Наверно, собираются заночевать в этих кочках», — подумал я и вздрогнул, услышав шепот Тупицына: «Летит!»

Я повернулся и не далее десяти метров от себя увидел разом застелившего от меня весь мир голубого, краснолапого селезня, летевшего на призывный крик Силычевой Солохи.

Выстрелы наши почти слились. Но я отчетливо сознавал, что выстрелил уже в убитого Тупицыным падающего крякаша. Сознавал и не смог удержать пальца, нажимавшего гашетку.

Кроншнепы сорвались — улетели куда-то в седую заметь.

Мы отстояли зорю, но селезней уже больше не было. Зуев просидел без выстрела.

— Да разве с лихой такой соседкой позарится какой-нибудь дурак на печальное мое чучело! — огорченно сказал Дмитрий Павлович, усаживая в корзинку свою «молчальницу».

Силыч сиял: он был счастлив, как ребенок. От полноты чувств не мог сидеть в скрадке и пошел по гриве с добычей и отличившейся Солохой нам навстречу. Четыре краснолапых кряковых селезня величественным жестом он бросил в нос лодки и рядом с ними осторожно поставил корзинку с уткой.

— До чего же, до чего же хорошо, братишечки, ухватить зорьку и спрятать ее на самое дно души! — с юношеским пылом сказал Силыч. — За два часа помолодел лет на тридцать. Ну что, что еще, кроме охоты, может так врачевать и тело и душу?! С охотой, мне кажется, и не состаришься никогда, — снова улыбнулся он во все лицо и сед в лодку.

…За столом с шумящим самоваром Силыч торжественно налил по стопке водки.

— На крови, сказывают, и матросы пивали… — На лице его был праздник.

Мы поздравили «короля зари» и выпили. Силыч выпил, густо крякнул и сказал:

— Хорошо, только посудина мала. Повторим, браты запорожцы?..

Повторили.

На улице, недалеко от дома, молодежь запела песни. Силыч приблизил раскрасневшееся лицо к стеклу окна, долго вглядывался в темноту ночи и, озорно подмигнув мне, пошутил:

— Погода будет — девки заревели.

— Весной они у нас перед всякой погодой ревут, — отозвалась хозяйка.

Силыч предложил пойти послушать песни. Мы оделись и вышли.

Ветер, холод, но девушки, притулившись в затишке, пели. Мы долго слушали молодые их голоса.

В хоре особенно выделялся чудесный грудной голос одной из невидимых нами певуний. Казалось, она поет одна, так непохож был ее низкий, бархатный голос на крикливые резкие голоса ее подруг.