Но старик наотрез отказался: со скотом управятся женщины и подростки, а он, как-никак, мужчина, назубок знает все лесные дороги и тропы, неплохо палит из дробовика и, уж конечно, наделит тремя аршинами русской земли с десяток-другой поганых фашистов. К тому же в колхозе имени Пушкина остается фруктовый сад на полтораста корней, дома, посевы, а это добро, как скот, на восток не угонишь.

— Сторожем при колхозе будешь? — спросил командир. — От врага уберечь надеешься?

— Там видно будет…

И Захар из отряда не ушел. Вскоре нашлась ему и работа. Он чинил партизанам обувь, латал одежду, варил обед, лечил их травами.

Иногда, переодевшись нищим, он пробирался в деревни, узнавал, есть ли там гитлеровцы, полицаи, кто поставлен над советскими людьми старостой.

Однажды в лесу Захар натолкнулся на одичавшего Федю Черкашина.

Захар привел мальчика в отряд.

Федя помогал деду вести партизанское хозяйство, собирать лекарственные травы, грибы, ягоды.

По деревням теперь они ходили вместе. Туда, где рослому, приметному деду опасно было показаться, легко проникал юркий, маленький Федя.

Мальчика полюбили в отряде, и, узнав, что он круглый сирота, многие хотели его усыновить.

— Я не сирота. У меня дедушка есть… — отвечал Федя.

Как-то раз они с дедом пробрались в Стожары. Там хозяйничали гитлеровцы. Поля охранялись — теперь они были собственностью какого-то важного немецкого помещика. Урожай в том году выдался на редкость.

Среди посевов Захар нашел сотку с пшеницей Егора Платоныча. Как ни старалась вытоптать ее Катерина Коншакова, но отдельные стебли выжили, поднялись и теперь стояли, отягощенные крупными спелыми колосьями.

— Такой сорт вырастили! И для кого! — застонал от боли Захар. — Для фашистской утробы. Теперь от него ни колоска не останется, ни зернышка. — И он пристально посмотрел на мальчика: — По чужим горохам умеешь лазить? По садам, огородам…

— Доводилось, — смущенно признался Федя.

— Все вы, мальчишки, на одну колодку деланы, попортили мне кровушки… А вот теперь, Федюша, святое дело сотворить можешь. Хоть три колоска достань. Сумеешь?

— Смогу, дедушка. Я весь хлеб оборву, — согласился Федя.

Ночью он пробрался к пшенице, и к утру старик с мальчиком принесли в лагерь полную сумку колосьев, вышелушили зерна, провеяли на ветру и ссыпали в мешочек.

— Не рано ли, дед, к посевной готовишься? — спросили его партизаны. — Еще врага с земли не спихнули, а ты о семенах думаешь.

— Самое время. Земля — не фашистская утроба. Будут семушки — будет и хлеб. Теперь доброе зерно без следа не сгинет.

Командир отряда пожурил Захара с Федей, строго-настрого запретил им устраивать подобные вылазки, но пшенице обрадовался и просил беречь ее пуще глаза.

С весны завязались тяжелые бои. Линия фронта все ближе подходила к партизанскому району. Надо было наладить связь с нашими войсками. Пробраться через линию фронта вызвался дед Векшин. С ним увязался и Федя.

— Уж очень ты мал, Федя, — покачал головой командир отряда: — тебе бы по лужайке бегать, в бабки играть, а тут такое дело… Опасно ведь, надо быть ко всему готовым.

— Я всегда готов!

— Пионер, значит… Ну, шагай, братец! — Командир крепко обнял мальчика.

И Захар с Федей пошли. Сначала болотом, буреломом, по пояс проваливаясь в зыбкие трясины. Потом они выбрались к реке, и Захар отправился искать брод, чтобы перейти на другой берег. Федя сидел в густой траве и ждал. Неожиданно за кустами он услышал глухую возню и крики. Федя бросился было на шум, но тут до него донесся протяжный и грустный посвист иволги. Это был условный сигнал. «Я попался. Пробирайся к нашим один», — говорил дед Захар.

Федя забрал дедушкину котомку и, оседлав толстое бревно, переправился через реку.

Через два дня советские войска прорвали вражескую оборону и погнали фашистов на запад, освободив многих советских людей, в том числе и Захара Векшина.

Старик бросился искать Федю.

Мальчика нигде не было. Куда ни писал Захар, какие справки ни наводил, никто ничего не знал о его внуке.

Только через полгода, когда жизнь в Стожарах немного наладилась, Захар Векшин получил письмо из далекого города Ташкента. Федя писал, что донесение он тогда доставил, но его малость поранило, и он лежит сейчас в госпитале.

— …Долго, коротко ли, добрался до меня внучек, — закончил свой рассказ Захар, — и пшеничку привез.

— И молчали до сих пор! Экий вы, Захар Митрич! — с упреком сказал учитель. — Да это же ребятам всякой сказки дороже.

— Опасался, Андрей Иваныч: а вдруг залежались зернышки, никакой жизни в них не сохранилось. Зачем же раньше срока людей в искушение вводить!

Легкий ветерок ворвался на участок, пробежал над посевами, и они зашуршали колосьями, словно хотели сказать: «А мы живем, живем».

А вот теперь дело ясное: здравствует пшеничка, заколосилась, зацвела. Скоро и урожай собирать будем.

Нарезав по большой охапке гибких, молодых прутьев, Санькина компания выбралась из зарослей ракитника и пошла домой. Санька уныло плелся позади всех. Все ему было не по душе в этот день: и плотные, серые облака на небе, то и дело моросящие дождем, и бестолковый крик галок над полями, и Петькино нытье о том, что нет ему больше никакого расчета плести корзины, раз продают они их за бесценок.

— Отвяжись ты со своими корзинами! — обругал его Санька. — Надоели они мне.

— Вот и я говорю — расчета нет, — сказал Петька. — Тебя моя мать просила зайти.

— Зачем это?

— Не догадываешься? Насчет сапожной мастерской решить надо. Она уже с дядей Яковом обо всем договорилась. Пелагея Колечкина Тимку тоже отпускает.

Мальчишки дошли до опытного векшинского участка и сели у изгороди отдохнуть.

— Чего, Коншак, скучный такой, словно петух помятый? — не унимался Петька. — Погода не веселит? А может, перед учителем струхнул? Я видел, он уже Машеньку за тобой присылал: «Дать-подать мне Коншакова».

— Что мне учитель! — дернул плечом Санька и, чувствуя, что сказал совсем не то, что думал, покраснел и отвернулся.

— Ясное дело! Что он нам! — подхватил Петька. — Ни сват, ни брат. Это раньше — чуть что, и пожалуйте под машинку. Усадит на стул, стрижет под нулевку, а сам целое тебе наставление читает: зачем сучок у яблони обломал да зачем прохожему грубо ответил. Пятое-десятое! Жуткое дело! А теперь мы ему люди не подначальные. Сами с усами, мастеровой народ. Пожалуйте, гражданин хороший, подшить, подбить, перетяжечку сделать… Нам это раз-раз! — Петька совсем расхрабрился и полез за кисетом. — Вот подойди он сейчас, а я так и скажу: «Закурите моего. Табачок-самосад, вырви глаз, злой корешок, достань до кишок».

— Кому скажешь? — обернулся Санька.

— Ну ему… Андрею Иванычу.

Но Санька так посмотрел на Петьку, что тот опасливо отодвинулся и вздохнул: нет, с Коншаком сегодня ни о чем нельзя сговориться.

Ему тоже стало скучно. Он не любил, когда вокруг него молчали, ничего не делали, никто никого не задирал и не поддразнивал.

Петька нарвал едких, как нюхательный табак, головок какой-то травы, растер их на ладони и сунул в нос задремавшему Тимке Колечкину.

Тот вскочил, чихнул, показал Петьке кулак и опять закрылся лопухом.

Девяткин совсем заскучал, заглянул через изгородь на участок, опять подсел к Саньке и вкрадчиво зашептал:

— Ягоды у векшинцев хороши! Уже совсем поспели. И от изгороди рукой подать. Вот бы попробовать! А?

— Я по чужим ягодам не мастер.

— Машеньку с Федей боишься обидеть?

— Какое мне до них дело.

— А докажи, попробуй!

— Сказано тебе…

— Да мы ж, Саня, только на пробу. В запас брать не будем. Дед Векшин и знать ничего не узнает. Вылазку, конечно, проведем по всем правилам: дозорных выставим, сами по-пластунски…

Санька молчал.

— Ну, дело твое, — со вздохом поднялся Петька. — Раз не желаешь — мы и с Тимкой можем. Смотри, Коншак, пожалеешь! Ягоды-то — мед с сахаром! Будешь потом слюнки глотать.