— Можно пока и не ходить на конюшню. Управятся там, — сказала Катерина. — А тебя сегодня учительница ждет.

— Какая учительница? — не понял Санька.

— Надежда Петровна. Говорила я с ней… Обещала она позаниматься, к экзаменам тебя подготовить.

Застигнутый врасплох, Санька ответил не сразу:

— Так я же не в игры играю. Мне трудодни за коней пишут…

— Проживем и без твоих трудодней, — вздохнула Катерина. — Ловчишь ты, парень, куролесишь без отца-то. Ты мне прямо скажи: не по душе тебе учение, не по зубам орешек? Полегче жить хочешь, вроде Петьки Девяткина?

Санька вспыхнул, вскинул голову, хотел что-то сказать, но слова застряли в горле. Подошел к стене, снял висевшую на стене уздечку.

— Да что же это! — жалобно вскрикнула Катерина. — Все слова мои на ветер…

Она вдруг подбежала к сыну, вырвала у него из рук уздечку и бросила в угол.

— Нечего тебе делать на конюшне! Ешь вот и ступай к учительнице. Пока вместе живем, не позволю учение бросить! Так и знай!

— Ты не кричи, не кричи… — сдавленным голосом сказал Санька и, распахнув дверь, вышел из избы.

На конюшню он пришел мрачнее тучи. Обругал ни с того ни с сего безропотного Муромца, замахнулся на Лиску, в ответ на что кобыла чуть не укусила его за плечо.

— Чего ты лютуешь, парень! — выговорила ему Седельникова. — Белены объелся? Иди-ка охолонись. — И она послала его к шорнику за хомутом.

Вернувшись через час от шорника, Санька заметил у конюшни Татьяну Родионовну. Она сидела у водопойной колоды и о чем-то разговаривала с Седельниковой.

— Иди-ка сюда, Коншаков, — хмуро подозвала председательница Саньку. — Садись, рассказывай!

— О чем рассказывать? — Мальчик не очень уверенно подошел к колоде.

— Ты до чего мать довел? От нее жалобу клещами не вытянешь, а тут в слезах прибежала, дрожит вся… Заботник тоже! Нет чтобы мать поберечь…

— Татьяна Родионовна… — Санька подался вперед.

— Знаю твои речи, знаю! Сам по себе жить хочешь. Не рано ли? Со школой вчистую разделался?

— Так пускай другие кто учатся, — выдавил Санька, — а я колхозником буду.

— Колхозником?! — удивилась Татьяна Родионовна. — Да ты как понимаешь? Умею, мол, коня запрячь, за бороной да плугом ходить, косой на лугу помахать — так уже и колхозник! Так то, бывало, и мужик умел делать. Ты вот про землю что знаешь? Вспахал полосу, засеял, и расти, зернышко. А как вспахать — глубоко, мелко? Как пласт обернуть? Какими семенами посеять? Нет, Саня, колхознику теперь много чего знать положено. А ты еще птенец бескрылый…

— Тятька мой тоже семилетку не кончал, — тихо заметил Санька. — Меньше моего учился… А какой колхозник был… Сам до всего доходил.

— Я-то знаю, — обернулась Татьяна Родионовна. — А ты вот, видно, плохо знаешь его. Егора ли Платоныча вина, что он всего три зимы учился? Ему уж за тридцать было, а он, как школьник, к Андрею Иванычу бегал, упущенное наверстывал… Ну вот что, — поднялась председательница: — от конюшни тебя придется пока отставить. Раз мать сказала — ходи к учительнице, бери уроки… А тебе, Василиса, я другого подручного найду.

Санька взглянул на Седельникову. Та только развела руками: мол, какой может быть разговор, если приказано.

Мальчик уныло поплелся прочь от конюшни.

Вновь засеял мелкий, назойливый дождь. Деревья, опустив мокрые листья, стояли понурые, земля была вязкой, мягкой.

«К председателю сбегала, нажаловалась, — с обидой подумал Санька про мать. — Думает, все по-хорошему у нас… А вот знала бы…»

Он в нерешительности остановился около дома. В избу заходить не хотелось. Встретится мать, опять начнутся разговоры…

— Чего мокнешь, как ракита в поле? — выглянула из окна Евдокия. — Заходи, обсушись.

Санька вошел, присел у порога.

— Что, младший конюх, вычистили тебя? — шепнул ему Петька. — А тоже — я, я, незаменимый…

— Все опекают, Саня, развернуться не дают, — заговорила Евдокия. — А ты за меня держись, я тебе дело найду.

— Тетя Дуня, — помолчав, спросил Санька, — а на сапожника там как… долго учиться надо?

— Чего там долго… Через три месяца и к делу встанешь. — Она посмотрела на ребят: — Чего вы дуетесь! По грибы бы сходили. Самая пора.

— Верно, Коншак, пойдем! — обрадовался Петька. — Степка всю «векшинскую бригаду» в Субботинскую рощу повел. Еще наши места покажет.

Санька согласился — в лесу можно пробыть до самого вечера.

Через час они добрались до рощи.

Первое же деревцо, которое Санька слегка зацепил плечом, осыпало его частыми крупными каплями. Он отпрянул в сторону, но тут мокрая ветка крушины мазнула его по лицу.

По макушкам деревьев пробежал ветер, и вновь Саньку обдало, как из душа.

Но он вскоре притерпелся к этому.

В лесу было тихо, прохладно. Рдели кровавые волчьи ягоды, часто встречались крупные синие ягоды голубики, прозрачные созвездия брусники, на полянах цвели влажные лиловые бессмертники.

От трухлявых пней пахло скипидаром, далеко были видны красные, в белых крапинках шапки мухоморов. Санька ходил быстрым, легким шагом, остро пронизывал глазом перелески, старался не пропустить ни одной полянки.

Но на каждом шагу кто-нибудь из векшинцев пересекал ему дорогу, кругом аукались, перекликались. Санька отошел подальше в сторону. Но грибы сегодня не баловали мальчика.

Прошло уже с полчаса, а он положил на дно кузовка лишь несколько молодых подосиновиков, десятка полтора источенных улитками сыроежек и скользких, точно намыленных маслят. Наконец в частом березнике Санька заметил несколько крупных грибов.

«Белые», — еще издали догадался он, и сердце его зашлось, как у всякого завзятого грибника.

Но белые грибы оказались дряхлыми, насквозь источенными червями. Санька сердито сбил их ногой. Он еще немного покружил по лесу и вышел на поляну.

Сюда собрались и остальные грибники. Не было только Феди.

Ребята посмотрели друг другу в кузовки и приуныли. Не иначе, домой придется возвращаться не улицей, а задами деревни, чтобы люди не увидели, как мало набрали они грибов.

Семушкин предложил, пока не поздно, отправиться на болото за черникой.

— Смотрите, смотрите! — вскрикнула вдруг Маша и показала в сторону.

Все обернулись и увидели сквозь кусты Федю. Он шел не торопясь, мелкими шажками, часто останавливался, оглядывался, возвращался назад, обходил каждый куст то с одной стороны, то с другой.

Ребята подбежали к Феде и ахнули. Кузовок его до половины был наполнен грибами. Сверху лежали даже три белых гриба с толстыми белоснежными корнями.

Федя заглянул ребятам в кузовки и покачал головой:

— Небогато… Что же вы так?

— Подумаешь — разбогател, белый гриб нашел! — фыркнул Петька. — Знаем, зачем ты белые наверх положил — покрасоваться! А на дне у тебя и червивые грибы и поганки.

— Зачем же поганки! — Федя опрокинул кузовок, высыпал грибы на траву и принялся их разбирать. — Можно проверить.

У себя в кузовке он оставлял только белые грибы, подберезовики и подосиновики, а сыроежки, лисички, маслята откладывал в сторону.

— Берите, ребята, у кого мало.

— Ты, Федя, счастливый, — вздохнула Маша. — А нам вот грибы не попадаются и не попадаются.

— Это верно, грибов еще немного, — согласился Федя. — Но найти можно. А только вы как-то по-чудному их собираете. Вот ты, Маша, все бегом да вприпрыжку, словно за зайцем гонишься. А ты, Алеша, больше за ягодами смотришь да за орехами. Куда это годится! Меня дедушка так учил: в глаза только мухомор да поганка лезет, а хороший гриб — его на ощупь искать надо. Вот смотрите, — показал он вокруг себя: — ни одного гриба не видно. Правда? — Федя опустился на колени, принялся шарить в траве, разгребать прошлогодние листья, приподнимать моховую подстилку. — А вот вам подберезовик… вот другой… вот еще гриб. А здесь лисички живут, — кивнул он на редкий сосняк, перемешанный с молодыми березками. — А это сыроежкина полянка, а тут волнухи прячутся…

И правда, начинали попадаться то ярко-оранжевые лисички, то розовые сыроежки, то покрытые белесым пушком волнухи.