В связи с поступлением в академию, Попов выразил определенное пожелание. В один из периодов жизни он повстречался с Галиной Петровной, тихой молодой женщиной, учительницей немецкого языка в одной из школ Калинина, и женился на ней. Петр просил выделить ему на время учебы жилье в Москве, и его просьба была удовлетворена. Молодые получили всего одну комнату в общей квартире и должны были делить кухню и ванную еще с четырьмя семьями. Но это был собственный угол.

В карьере Попова не последнюю роль играла удача. Ключевым моментом в его биографии, впоследствии сделавшим его полезным для американцев, явилось направление Попова после окончания Академии имени Фрунзе на учебу в другое высшее учебное заведение, известное под названием Военно-дипломатической академии. Несмотря на свое намеренно сбивающее с толку название, эта академия не имела с дипломатией ничего общего, а являлась учебным центром для подготовки офицеров советской военной разведки, действующей гораздо агрессивнее, чем их американские «коллеги».

После окончания второй академии этот наивный и милый, но слабый духом человек был направлен за границу в совершенно чуждое ему окружение с задачей сбора стратегической информации. Более неподходящую для этой цели кандидатуру найти было трудно. (Стратегической информацией называют сведения и оценочные выводы, используемые сильными мира сего для выработки важных военных и политических решений.) Из многочисленных и долгих бесед его американским партнерам стало абсолютно ясно, что Попов оказался не в состоянии освоить как следует даже основные принципы каждодневной разведывательной деятельности, не говоря уже о сложной и тонкой методике вербовки агентов, способных снабдить его самыми важными секретами своих стран. Как ни странно, его работа заключалась именно в вербовке агентов.

В военной разведке есть задачи, которые вполне успешно может выполнять хорошо запрограммированный компьютер, но Попову такая не слишком много от него требующая работа почему-то не досталась. Вместо этого в 1951 году его направили в Вену, сложно организованный город с населением полтора миллиона жителей, о языке, культуре и истории которого он не имел ни малейшего понятия. Хотя это было первое его знакомство с зарубежным миром, свидетельств о его первой реакции после прибытия в Вену почти не осталось. В сущности абсолютно аполитичный, но пытающийся казаться человеком, умудренным опытом, Петр, по всей видимости, старался избегать дискуссий на такие темы, как политика, в которой он почти ничего не понимал[3]. На процесс привыкания к очаровательному городу дворцов и парков негативно влиял и тот факт, что советское командование обычно пыталось уберечь подчиненных, оказавшихся за границей, как от культурного шока, так и от соблазнов мира денег, чтобы избежать их моральной деградации. Поэтому в стараниях избавить своих граждан не только от скуки, но и от вредного влияния буржуазного окружения, советская военная администрация проявляла даже большую заботу, чем американская. Дисциплина была строгой, трудовая неделя продолжалась шесть дней, рабочий день был долгим и заканчивался в восемь часов вечера даже по субботам. Воскресные дни отводились для занятия групповыми видами спорта и для познавательных экскурсий по городу, при этом стремление военнослужащих к индивидуальным программам по интересам строго, хотя и не всегда эффективно порицалось. Подобные ограничения вызвали у Попова обычную для него реакцию — внешнее подчинение, сочетающееся с внутренним сопротивлением.

Не имея права выбора, Попов с женой поселился в «Гранд-отеле», одном из самых шикарных в Вене, ничем не уступающем расположенному неподалеку отелю «Империал», в котором находился офис ГРУ. Выделяющиеся своим блеском и роскошью, оба здания до 1945 года использовались нацистским офицерством, презрительно кичившимся под хрустальными канделябрами залов своим превосходством над миром все семь лет вхождения Австрии в состав германского рейха. Однако ни окружающая Попова красота, ни драматическая история страны, казалось, не произвели на него никакого впечатления — во всяком случае, на беседах он не сказал об этом ни слова.

Разумеется, все семь дней в неделю Попов должен был обедать в общей столовой гостиницы и участвовать (часто против его желания) в организованном и заранее спланированном отдыхе (отсутствие на мероприятиях без предварительного уведомления и официального позволения могло расцениваться не в его пользу). Поначалу он как будто приспособился, проводя большую часть свободного времени за игрой в бильярд, настольный теннис и баскетбол со своими коллегами. Однако подобное времяпрепровождение было явно не в его вкусе. Не слишком жизнерадостный по натуре, Попов плохо сходился с сослуживцами и, будучи единственным из них крестьянского происхождения, вероятно, выглядел белой вороной. К счастью, специфика сбора разведывательной информации сама по себе предполагает некоторую отстраненность от официального окружения. Ведь невозможно вербовать осведомителей с помощью вооруженного взвода. Таким образом, Попов, на свое счастье, имел возможность прикрываться своими «операциями». Какими бы фиктивными ни были эти операции, они служили идеальным оправданием его отсутствия на общих мероприятиях.

Итак, «операции» Попова, во всяком случае поначалу, были не более чем поводом для оправданий. По идее, он должен был вращаться в разных слоях венского общества в поисках персоны, могущей и желающей шпионить за союзниками. Но без знания немецкого языка эта задача далеко превосходила его возможности да и способности тоже. Как бы то ни было, неудачи Петра не остались незамеченными ни в Австрии, ни в самой Москве. Начальник Попова в Вене полковник Егоров часто критиковал его работу, но хуже всего Петру пришлось на докладе в Москве в Главном разведуправлении, куда он был вызван в 1954 году. Там отозвались о его работе вполне откровенно, в чем он позднее признался сочувствующему ему Кисевалтеру: «Результаты работы завербованных мною агентов оказались совершенно неудовлетворительными. Мне сказали, что в газетах можно найти больше информации, чем они мне приносят».

Встречавшиеся с Поповым сотрудники ЦРУ постоянно говорили, что ценят его не только как агента, но и как друга. И это особо расположило его к американцам. По всей видимости, он никогда не был ни с кем в близких, доверительных отношениях, не мог ни перед кем открыть свою Душу, даже перед находившейся с ним рядом в Вене женой. В беседах с Кисевалтером он полностью раскрылся. Впервые за всю его нелегкую жизнь кто-то, превосходящий его по званию и образованию, обращался с ним не только как с равным, но и как с уважаемым человеком.

В отличие от этого его отношения с вышестоящим русским начальством были строго официальными. В традициях Красной армии было отдавать приказы быстро и кратко, в несколько презрительной манере. Подобное, слегка пренебрежительное, отношение могло не только отражать разницу в служебном положении (армия, как известно, является обществом отнюдь не бесклассовым) — вышестоящие чины явно видели в Попове простого крестьянина. И он прекрасно это чувствовал.

Отношения Попова с новыми американскими работодателями, с другой стороны, развивались настолько легко, что постепенно становились похожими на родственные. У него не появлялось никакого желания хоть как-то логически обосновать причины своего перехода на сторону противника. Прошло немало времени, прежде чем он смог выразить их более-менее внятно. Несмотря на то, что для многих находящихся в его положении людей подобное предательство влекло за собой болезненную, долго длящуюся моральную травму, у него оно было простым освобождением от нестерпимого психологического напряжения. Собственно говоря, в этом не было ничего удивительного: создавалось такое впечатление, что у него совершенно отсутствовало чувство патриотизма или даже теплое чувство к своей стране. Не могу не противопоставить его русским эмигрантам, которых я встречал в свою бытность за границей. Почти все они были хорошо образованны, прекрасно знали западноевропейские языки, как свой собственный, и вынуждены были покинуть Россию ради спасения своей жизни. Многие имели дворянское происхождение, но почти все обнищали до такой степени, что должны были зарабатывать себе на жизнь уходом за чужими детьми и репетиторством. Однако их рассказы о своей стране поразили меня, насколько это было возможно в детском возрасте. Несмотря на ужасы революции, они до конца жизни любили Россию-матушку. Для Попова же понятие родины как объекта любви и уважения не существовало вовсе. Его переход на нашу сторону не имел никакого отношения к идеологии.