— Здоров, Ян!

— Как поживает пан студент-доктор?

— Партизанскому эскулапу физкульт-привет!

— Приветствую вас, о доблестные панове мушкетеры, — отвечает Новак в тон троице. — А заодно послушайте, коханы, одну притчу.

Шел по дороге старец. Ему навстречу три молодых человека. Говорят они старцу, прямо как по библии шпарят:

«Приветствую вас, пан Авраам!»

«Что слышно, пан Исаак?»

«Как поживаете, пан Иаков?»

Молодые люди, очень довольные своей шуткой, расхохотались. Старец и глазом не моргнул, спокойненько отвечает:

«Я не Авраам, не Исаак и не Иаков. Я сын старого Адама, у которого на днях пропали три осла. О, какое счастье, что я наконец встретил их!»

Наши мушкетеры ничуть не обиделись на Яна. Давно уже привыкли к его шуткам, притчам. В этот день они раз пять разыгрывали в лицах «сцену с Янеком». И неизменно вызывали гомерический хохот.

После обеда неожиданно, не в свой день появилась в сопровождении Метека Валерия. Я никогда раньше — и до и после — не видел ее такой. Лицо бледное — ни кровинки, в глазах — тревога, боль, надежда.

— Капитан Михайлов, — сказала она, когда мы остались одни в командирской землянке, — я принесла вам чрезвычайно важное сообщение. Товарищ Михал просил передать на словах: над городом нависла беда. Краков может погибнуть, есть неопровержимые доказательства преступных намерений оккупантов.

…Мы и раньше кое о чем догадывались. Увы, наши худшие предположения подтвердились.

— Как сообщают наши люди, — продолжала Валя, — работа в городе ведется солдатами специальных команд днем и ночью. На перекрестках улиц, на центральных площадях строятся бетонные бункера. Подпольщики насчитали на улицах Кракова двести сорок железобетонных столбов, вкопанных в последние дни. Достаточно свалить их, чтобы они превратились в противотанковые заслоны. В закрытых машинах подвозится динамит. Вес взрывчатки порой превышает несколько тонн. Динамит закладывается под фундамент старинных зданий.

Они, капитан Михайлов, задумали такое, от чего кровь стынет в жилах. Город буквально начинен взрывчаткой.

Называла объект за объектом: Вавель, Сукеницы, университет, «Дом под баранами», банки на улице Баштовой и на улице Яна, театр Словацкого.

— Краков для нас, капитан Михайлов, — это не просто город. И даже не только «глава и матерь» отечества, как говорят наши историки, не только «польские Афины», это душа Польши, ее живая история.

Я вспомнил полученное недавно сообщение Грозы. Партизаны Армии Людовой, державшие под своим контролем железную дорогу и шоссе Краков — Катовице, доложили Зайонцу: от конечной трамвайной остановки (Броновице) в западном направлении справа от шоссе роется глубокий ров. Все работы — ни одного поляка к ним не допускают — ведутся исключительно организацией «Тодт». Для каких целей?

Я попросил тогда Грозу усилить наблюдение за ходом работ. Теперь через Валерию Алексей и Зайонц сообщали: на дне рва почти полутораметровой глубины гитлеровцы укладывали кабель диаметром четыре сантиметра. Уложенные участки кабеля тут же засыпались. Видимо, немцы старались сохранить все в тайне.

Немцы дотянули кабель до места, откуда шла дорога к Ойцуву. Рядом стояли крестьянские домики. В одном из них жил знакомый Прысака-Музыканта. Однажды повалил снег с дождем. Случилось так, что во время перерыва на обед немцы вошли в дом этого крестьянина погреться. Хозяин, предупрежденный Музыкантом, пытался завести с ними разговор о рве и кабеле. В первый раз ничего не получилось. Немцы пришли и на второй день. По совету Прысака хозяин угостил «гостей» самогоном-первачком. Выпили. Закусили. Понравилось. Приглашение прийти и погреться в непогоду приняли с большой охотой.

Холод не унимался. Подпольщики снабдили хозяев бутылью самогона. Попросили добра этого не жалеть. Клюнуло. Немцы из организации «Тодт» снова зашли в приглянувшийся им домик. Стопки наполнялись беспрерывно, «гости» захмелели, развеселились. Хозяин, как было договорено, жестами, на ломаном немецком дал им понять: в Краков скоро войдут русские, а он, дескать, боится Советов.

— О найн! — крикнул один из них. — Вр-р-р-рум! — Он вскинул вверх руки и вытаращил глаза.

Что это могло означать, догадаться было нетрудно: взрыв. Взлетит, мол, город в воздух вместе с русским Иваном.

Тонны динамита под Вавелем, университетом, Сукеницами и этот таинственный кабель — звенья одной цепи. В эту цепь нанизывалось еще одно звено: донесение Правдивого. В форте Пастернак, сообщал он, расположен подрывной пункт. От форта прокладывается кабель. Кабель, за которым наблюдали Алексей и наши польские друзья, протягивается навстречу ему, по направлению к Пастернаку — пригороду Кракова. Кольцо замыкалось.

— Немцы продолжают копать — товарищ Михал просил передать вам это: они продолжают копать.

…Валерия обычно не задерживалась у нас. Такая служба у связных: с дороги в дорогу.

Но на этот раз я упросил ее остаться. Валя — это нетрудно было заметить — очень нуждалась в отдыхе, а мне надо было еще и еще продумать тревожное сообщение, собраться с мыслями.

Пришел Абдулла. Принес прямо-таки царский ужин: плов из баранины, поджаренную до хруста картошку. Видно, очень хотелось ему сделать что-то приятное для нашей Вали. Я ненадолго оставил ее. А когда возвратился минут через пять, то застал следующую картину: еда нетронутая, Валя, как сидела, так и застыла с вилкой в руке. Сморил сон. Я укрыл ее кожаной курткой. Приказал часовому не будить, не тревожить связную до утра. Сам перебрался к Евсею Близнякову, улегся на нары. В соседней землянке тихо запели:

Я узнал голоса Комара и Груши. Видно, взгрустнулось нашим девчатам. И вкладывали они в знакомые слова песни свой, особый смысл. Вскоре присоединился к ним юношеский тенор. Девчата замолкли. Метек, это был он, затянул какую-то незнакомую песню. Напрягая слух, я стал различать отдельные слова, строки. Партизанская. Рожденная войной. Их много знал Метек.

Сегодня, говорилось в песне, я прийти к тебе не могу. Ухожу в ночь и мрак. Не выглядывай меня в окно. Не ищи меня во мгле. Я ухожу сегодня в лес. Я больше сидеть так не могу. Там ждет меня братва лесная… Так пел Метек.

Я слушал и думал о своем, вспоминая дневной наш разговор, слово за словом, интонацию, взволнованный голос, жесты. Валерия говорила о городе, как говорят о живом человеке. Очень родном и близком человеке, которому угрожает смертельная опасность. Ее тревога передалась и мне.

Вслед за ней я шел по улицам и площадям, где прошло ее детство, где многие мои польские друзья встретили свою боевую молодость. Сон окончательно оставил меня. Я вышел из землянки. Широко вдохнул морозный горный воздух.

Ночь была лунная, безоблачная. Зеленые звезды стыли над Бескидами. Внизу одиноко вспыхивали огоньки. Напряженно вглядывался в ночь, пытаясь рассмотреть смутные очертания Кракова. И тут на какой-то миг я увидел то, что запечатлелось подсознательно после побега из Тандеты.

Читатель, вероятно, помнит: ночь я провел тогда в кустах сирени, за монастырской оградой. Как мы уточнили потом по карте, это был Белянский монастырь, расположенный на холме, на левом берегу Вислы, в пяти-шести километрах от Кракова.

Меня разбудило солнце. Много рассветов встречал я потом в дороге, в горах, в лесу, в чистом поле, но такой, как в то утро, редко выпадал на мою долю.

Августовский воздух был чист и прозрачен. Ни выстрелов, ни пожаров. Ничто не напоминало о войне. Необычная, мирная тишина. Город лежал внизу как на ладони. Красная черепица крыш пылала на солнце. Четко выделялся в зеленом полукольце Плянт, бульваров, старый Краков: массив готического Мариацкого костела с высокими башнями, мощная громада Сукениц, ратуша, устремленная ввысь, стрельчатые крыши Ягеллонского университета, огромная квадратная рыночная площадь, от которой отходили в разные стороны прямые широкие улицы с поперечными переулками и кольцевой магистралью. Кафедральный собор и королевский замок на Вавельском холме казались совсем близкими, поднятыми богатырской рукой над Вислой, над городом.