– Поскольку он никогда дома таких вещей не говорил, – рассказывает Татьяна Борисовна, – поэтому и я, и мама так запомнили эту его фразу. Мне кажется, в этой фразе он не имел ввиду Горбачева. Скорее всего Лигачева и тех, кто в тот момент был против папы и его начинаний в Москве. Это было до отправки письма Горбачеву (письма об отставке 12 сентября 1987 года. – О.М.) Мне кажется, у него до последнего оставалась надежда на Горбачева, который поддержит его в конфликте с Лигачевым и консервативной частью Политбюро. Именно поэтому он и обострил ситуацию осенью 1987-го года, когда написал письмо Горбачеву с просьбой об отставке.
Вадим Медведев дает иное, более «приземленное» объяснение «восстанию» Бориса Николаевича:
«Анализируя «октябрьский бунт Ельцина» с учетом личных наблюдений и в свете последующего развития событий, я склоняюсь к выводу, что тогда в его действиях преобладали личностные факторы и мотивы, хотя уже просматривались контуры нарождавшейся левой (по сегодняшнему – правой, либерально-демократической. – О.М.) оппозиции, с ее лозунгами радикальных реформ. Ельцин был выдвиженцем Лигачева. Именно Егор настаивал на том, чтобы взять Бориса из Свердловска заведующим отделом строительства ЦК КПСС, он его двигал в секретари ЦК, а затем и на роль московского руководителя.
Отношение Горбачева к Ельцину с самого начала было сдержанным – слишком велика разница в стиле работы и поведения. Напротив, Лигачев и Ельцин очень похожи друг на друга, принадлежат к одной школе. Их сближает безаппеляционность суждений, отсутствие комплексов, рефлексий и сомнений, авторитарность в методах руководства, жесткость в практических действиях.
Я думаю, что Лигачев рассчитывал, что Ельцин будет «его человеком» в Москве, но просчитался: «нашла коса на камень». Ельцин знал себе цену и не захотел быть послушным орудием в чьих-то руках, тем более, что не так давно все трое – Горбачев, Лигачев, Ельцин были на равном положении – первыми секретарями обкомов… Оказавшись в Москве лишь в роли заведующего отделом, Ельцин чувствовал себя ущемленным, о чем он сам пишет в своей книге. И естественно, как руководитель Москвы (в дальнейшем. – О.М.), который всегда в партии был на особом положении и имел дело напрямую с Генсеком, он не, захотел «ходить под Лигачевым». Не случайно основной огонь своей критики Ельцин в то время направлял против Лигачева. Общеполитические мотивы проходили вскользь и сводились к недостаточной, с его точки зрения, радикальности принимаемых мер, недостаточной поддержке его действий. Прошло немало времени, прежде чем позиция Ельцина обрела более или менее ясные политические контуры, сомкнулась в чем-то с настроениями зарождающейся радикально-демократической оппозиции. Она нашла в лице Ельцина своего лидера, а Ельцин – в ней политическую опору».
Итак, одна точка зрения – Ельциным двигала жажда власти, другая – осознанный гражданский демократический порыв. Третья версия – двигателем были некие не вполне осознаваемые протестные мотивы, лишенные определенного политического содержания. Действительно, изначально Ельцин вряд ли был демократом. Если следовать Медведеву, на ум приходит сравнение с Фиделем Кастро: поначалу кубинским революционером двигал протест против режима Батисты; свергнув его, он не очень-то понимал, а в какую, собственно, сторону теперь плыть; и лишь затем, получив поддержку СССР, поддавшись на уговоры коммунистических эмиссаров, решил сам стать коммунистом и грести в эту сторону – коммунистическую.
Четвертое объяснение дает Геннадий Бурбулис (наш разговор с ним был в ноябре 2010 года):
– Почему Ельцин выступил на пленуме с острой критикой, невзирая на законы самосохранения? Дело в том, что Борис Николаевич − это натура, совершенно не допускающая неопределенности. Он человек, нуждающийся в совершенно ясных позициях. Любая неопределенность, когда не было ясного ответа, что происходит и что делать, его мучила, его угнетала. Ему нужна была ясность, нужна была ясная цель, он готов был добиваться ее всеми силами, но в неопределенной ситуации, когда непонятно, кто союзник, кто противник, что делать, он себя никогда комфортно не чувствовал. Вот, мне кажется, в 1987-м и возник конфликт между его желанием многое изменить в Москве и тем ограничениями, в которых он оказался. Он же рассчитывал на системную поддержку со стороны Политбюро. Но он увидел, что фактически он в изоляции, серьезной поддержки нет. Его попросту бросили. Поэтому он и выходит на пленум, поэтому и получает то, что полагалось в те времена в таких обстоятельствах… Так что не было у него никакой антисоветской позиции, не был он каким-то разрушителем КПСС, который действовал бы исходя из каких-то собственных безупречных идеологических ценностей.
Наконец, еще одна точка зрения. Валентин Юмашев (этот наш разговор – в октябре 2012 года):
– В принципе, мне кажется, с Ельциным произошло то же самое, что и с Горбачевым. Обоих не устраивала система. Было очевидно, что она неповоротлива, необходимые решения принимает с жутким опозданием… Все уже «озверели» от Брежнева… От Черненко… Оба понимали, что, в принципе, есть возможность поменять правила игры, чтобы в самом деле построить «социализм» с человеческим лицом. Горбачев начал эти перемены, и Ельцин совершенно искренне поверил в них. При этом, повторяю, он, как и Горбачев, считал, что нужно усовершенствовать социализм и что лидирующую роль тут, безусловно, должна играть коммунистическая партия. Считал, что вместе с Горбачевым они тут горы могут свернуть. Перелом в его сознании начал происходить после того, как он стал первым секретарем Московского горкома. С каждым месяцем у него росло разочарование: что бы он ни делал, что бы ни говорил – все, как в вату, проваливается. Он ведь был человеком безумно энергичным и работоспособным. И вот он видит: усилия прилагаются огромные, а результата фактически нет никакого, ничто не улучшается…
Вряд ли он сам мог точно сказать, что им двигало
Такие вот разные объяснения ельцинского бунта. Какое ближе к истине? Думаю, было и то, и другое, и третье, и четвертое, и пятое…
В начальный момент, в 1987 году, Ельцин, полагаю, действительно не очень ощущал политический вектор, которому он должен следовать, хотя прямо сказать, что им двигали карьерные соображения, вряд ли было бы верно. Карьеристы действуют иначе – не восстают против власти, а, наоборот, пристраиваются ей в хвост.
Мне кажется, наиболее точно охарактеризовал мотивы, двигавшие Ельциным, причем не только в начальный период, но и после, Егор Гайдар (мы с ним беседовали в апреле 2009 года):
– Борис Николаевич был прирожденный политик. Что им двигало как политиком? Стремление к власти, свойственное всякому амбициозному политику, желание изменить страну и решить комплекс очевидных тяжелейших проблем, дать ей новую траекторию развития, сделать ее свободной, сделать ее похожей на наиболее развитые страны. Наверняка это была такая вот сложная смесь мотивов. Я даже не думаю, что он сам смог бы ответить на этот вопрос, что им двигало в первую очередь. Уж не говоря о том, чтобы это сделали люди, которые с ним много работали и считают, что они его неплохо знают (в их числе, естественно, был и сам Егор Тимурович. – О.М.) Но, на мой взгляд, в его мотивах роль чистой идеи о том, что Россия должна быть такой, как развитые, преуспевающие страны, где люди живут намного лучше, чем у нас, была велика. И еще он отвергал прошлые коммунистические порядки, альтернативой которым как раз и была демократия.
Вот такая, на мой взгляд, предельно точная, характеристика. Хотя, я думаю, в самый первоначальный момент своего восстания против Горбачева Ельцин думал не столько о демократии, сколько о том, что Горбачев зашел в тупик, выкарабкаться из него не в состоянии, поэтому надо пойти вперекор ему и в конечном итоге, возможно, во благо страны вовсе отстранить его от власти.
