Только откуда им знать, чего хотел Бог? Он что, им говорил об этом? Нет. Вот дед Бурак совсем другое говорит, что Цмок — это тоже от Бога, Бог так хотел — и появился Цмок, Цмок так хотел — и появились мы, наш Край. А вот теперь наши паны хотят Цмока убить и наш Край утопить. А Бог того хочет? А Цмок того допустит? Чего он, думаю, в этом году так крепко спит, ведь весна уже пришла! А вот еще сейчас я, простой братка Демьян, приду на те старые вырубки, думаю…
А после думаю: а надо ли мне туда идти, а ждут ли меня там, а чего это я…
Нет, думаю! Если я туда уже иду и меня никто не останавливает, значит, мне туда надо! И мою лопату мне тоже не просто так подбросили. А эта лопата не простая, а заговоренная, с нее все началось, от нее князь Сымон лег в дрыгву! А теперь я этой же лопатой самого пана Цмока, нашего господаря, из-под земли достану!
Вот с такими и другими похожими думами шел я по пуще, шел — и дошел до старых вырубок, а там и до старой олешины. Там было уже сухое место, кое-где уже даже молодая травка показалась. И день был теплый, солнечный.
А где его нора? Походил я, посмотрел, ничего не нашел. Тогда лег я на брюхо и землю послушал. В земле было тихо. Встал я и думаю: так, может, не надо копать, может, Цмок нарочно глубоко зарылся, чтоб его нелюдь Бориска не нашел? Стою я и смотрю по сторонам. Только что там, на вырубках, высмотришь? Нет там ничего и никого, никто мне ничего не скажет, на ум не поставит. А, пропади оно, я думаю, все пропадом! Поднял лопату, а после ш-шах ее! — и вогнал в землю аж по самый черенок! И тут…
Гыр-гыр-гыр! — загудела земля, застонала, а после вздыбилась, а после вспучилась, а после…
Х-ха! — как выскочит из-под земли, из дрыгвы, мокрый-грязный пан Цмок! Здоровенный! И как заревет! Ногами как затопает! На меня глянул, дунул — я упал — а он бум-бум-бум, бум-бум-бум — побежал куда-то через вырубки и в пущу, там только слышно — деревья хрустят!..
А потом стало тихо. Я встал, смотрю — передо мной здоровенная черная яма саженей в двадцать в ширину и, может, в десять в глубину, в ней грязь, вода бурлит, а стенки оседают, оседают, дрыгвой заплывают…
И скоро заплыли. Опять передо мной обычная земля, из нее кое-где молодая травка виднеется, а еще дальше видны Цмоковы следы, следы уходят в пущу.
А где моя лопата, думаю. Смотрю…
А вот она — так и торчит в земле, ушла по самый черенок, земля там мягкая. Я подошел к ней, выдернул ее…
И обомлел. Ну, еще бы! Лопата у меня теперь блестит как серебро, как дорогая сабля златоградская, и, похоже, такая же острая! И… точно: кровь на лезвии! Я наполохался, кровь рукавом утер…
А она опять проступила! Я снова стер!..
А она снова есть! Я стер — а она есть, я стер — а она есть! Ат, думаю! Больше не стал стирать, стою и слушаю. Нет, тихо в пуще, совсем тихо. Я еще постоял, подождал, а после развернулся и пошел домой. Шел — лопатой деревья рубил, хорошо получалось.
А пришел к себе в деревню, сразу пошел к черной сухой березе. Она была заклятая, ее даже огонь не брал, на ней всегда наших вешали. Вот подошел я к той березе — а там уже все собрались, и все молчат, и я тоже молчу, — вот я к ней подошел, размахнулся от души, а после ш-шах! — и с одного раза повалил. Пень красный, весь в крови, лопата тоже.
— Видали, братки? — говорю.
Они молчат. А что! Чего тут говорить?! Был бы я среди них, так тоже бы молчал. А так стал я дальше говорить:
— Цмок, братки, проснулся. Нет больше в нашей пуще панской воли, есть только его. Он так мне и сказал, — я говорю. — Сказал: «Иди, Демьян, и всем простым людям скажи, что кончилась панская власть, теперь я буду их бить и цмоктать, а вы мне в этом помогайте». Что вы мне на это скажете, братки?
Они опять молчат и смотрят на меня и на мою лопату. А я на них смотрю и думаю: чего это я вдруг такое говорю, чего это я вдруг брешу, как последний подпанок?! А после думаю: а может, я теперь и есть подпанок пана Цмока, может, это он так тянет меня за язык, чтобы я им говорил то, что он хочет?!
Вот что я тогда думал, стоял и молчал, держал в руках лопату всю в крови. Они тоже стояли, молчали. Потом Юзик Досточка вышел вперед, спрашивает:
— Так ты его видел, Демьян? Он с тобой разговаривал?
— Да, — говорю. — Я ж говорил! Пришел я на те вырубки, нашел нужное место и только копать… Как земля вдруг как затрясется, загремит, а после как вздыбится, расступится — и вылез из нее пан Цмок!
— Сколько голов?
— Одна, — я отвечаю. — Но здоровенная! И вот эта его голова сперва туда-сюда повернулась, после увидела меня и говорит человеческим голосом: «Ты кто это такой?» Я и сказал, что я грабарь Демьян, здешний простой человек, что я пришел ему сказать, предупредить его, что на него идут охотники, наши паны, и что ведет их пан Великий князь Бориска, что они хотят его, Цмока, убить, содрать с него шкуру и продать чужинцам за три миллиона. Цмок засмеялся и спросил: «А тебе до этого какое дело?» Я ему тогда ответил, что это дело не мое, а всех наших простых крайских людей, потому что как нам без него, без Цмока? Его убьют — и нас не будет, Край утопится. Вот я, сказал я ему, и пришел к нему один от всех простых крайских людей сказать, чтобы он панам не дался, а если надо, говорил, то и мы, простые люди, ему в этом поможем. Цмок опять стал смеяться, потом говорил… Ну, то, что я вам уже говорил: что их панская власть теперь кончилась, что долго он их, нелюдей, терпел, а теперь всех перебьет, перецмокчет. Одного, он сказал, он боится: чтобы мы его не предали, к панам не перекинулись. Потому что, говорил, если и мы против него пойдем, тогда для кого ему эту землю держать? Тогда он ее бросит и уйдет, а мы вместе с пущей и вместе с панами провалимся. Да что ты, говорю, такого быть не может, мы уже с самой зимы с панами крепко бьемся, их режем и цмокчем. Цмок мне на это говорит: «Га, это добро! А теперь будет еще добрее! Иди и всем скажи: Цмок пущу крепко держит, держитесь, люди, за него, он всех вас удержит, иди!» Я и пошел. Вот, к вам пришел и все, как было, рассказал. А вы чего молчите?
Тогда Ахрем, который Рыло, вышел вперед и спросил:
— А что это у тебя за лопата такая? Как будто она старая, а как будто и новая. А?
— Га! — говорю. — И это тоже Цмок. Он говорит: «Лопата у тебя, братка Демьян, какая-то тупая, ржавая, такой много панов не закопаешь. Дай-ка я ее подновлю!» А потом ка-ак дыхнет на нее, ка-ак полыхнет огнем — и вот она теперь такая.
Стою, верчу ее в руках, она блестит, как сабля, на ней кровь. Стали наши ко мне подходить, ее рассматривать. Но никто ее в руки не брал. Тогда я стал показывать, какая она острая. Подковы на лету рубил! Да, говорили все, лопата добрая. Один дед Бурак ничего не сказал. Подошел, посмотрел на нее, понюхал ее даже… И головой покачал, отошел. Только уже потом, почти что через месяц, когда мы выступали на Кавалочки, он мне сказал, чья это на ней кровь. Я тогда ему не поверил. Я и сейчас ему не очень верю. Может, зря.
А тогда я вообще о том не думал. Порубил на чурбаки заклятую березу, потом сложили мы эти чурбаки, сожгли, пепел развеяли. Потом накрыли общий стол, посели, я опять им про Цмока рассказывал, потом стал говорить о том, как мы сперва пойдем на Зыбчицы, после на Глебск, потом как мы после, уже без панов, будем жить. Потом они стали просить, чтобы я опять лопату показал, как она рубит. Я показал. Тут они осмелели, стали просить самим попробовать. Первым взял ее Трахим, потом Юзик, потом Ахрем, потом все остальные. Все, кроме деда Бурака, этот не взял, рубили. Все, что было можно и не можно, порубили в мелкий щеп, славно потешились. И тешились бы еще дальше, но тут опять наши бабы пришли, мы разошлись по своим хатам.
И тут как загремело в небе, засверкало! После как хлынуло! Во где была гроза — прямо потоп! И так всю ночь. Утром встаю — а у нас в хате воды по колено. Глянул во двор — и во дворе полно воды, и везде, по всей нашей Зятице. И еще, слышу, шум какой-то, гомон, это как будто возле Максимовой хаты. Я тогда встаю, подхожу ближе к окну, выглядываю…
