Да и не надо с самого начала, и не надо у всех. Вот хотя бы взять меня одного. Где мой старший брат Селиван? На березе. Я помню, как его повесили. Шапку не снял брат Селиван, нелюдь Сымон на то сразу сказал: «Ладно, пускай висит в шапке». В шапке его и повесили. А где мой отец? Его за что живым в дрыгву втоптали? После, по пьяному делу, так и не вспомнили, гады. Во так! И это у меня еще не все, я ведь мог бы и про деда рассказать. Но дед, он как бы сам того хотел, он же тогда с другими нашими на Глебск ходил, ему там голову и отрубили.
А теперь я рубил! И сколько я их нарубил? Отец Потап кричал, что много, а я ему на то сказал, что еще мало, потому что я еще и половины того не нарубил от того, сколько нелюдь Сымон и его деды, прадеды моим дедам и прадедам наотрубали. Отец Потап только рукой махнул, собрался и уехал. Ему хорошо, ему есть куда ехать. А мне куда? Где еще я такой нужен? Нигде, только здесь, здесь моя хата и моя дрыгва, здесь я родился, и здесь я и помру, чую, будет это очень скоро…
Ладно, чего это я сам себя отпеваю? Дурь это все. Вы лучше слушайте дальше. А дальше было вот что. Покосили мы их как репей, а те, которых не успели, те разбежались кто куда — кто в Кавалочки, кто в Зыбчицы, кто еще в другие города, а кто сразу в Глебск. Чисто стало в пуще, вольно. А зима еще не кончилась, дороги были еще крепкие, было самое время на Глебск выступать. Я так им всем и говорил, опять ходил по пуще, звал. А они: нет, еще рано, Демьян, вон и Цмок еще спит, и мы спешить не будем. Вон, говорили, деды наши уже поспешили, и что после было? Нет, говорили, будем Цмока ждать.
Ждали. А чтобы время даром не терять, ходили в пущу, били там любого зверя, били кто сколько хотел. А что! Теперь паны им не указ, а полесовщики, которые еще в живых оставались, те в это дело не лезли, помалкивали. Разъелся мясом, раздобрел простой народ. Потом — от тесноты — стал строиться. Это опять же приезжаешь в пущу, выбираешь любую делянку, рубишь там все, что тебе приглянется, а потом вези это к себе в деревню и ставь какую хочешь хату — в деревне тоже все только свои, никто тебе слова не скажет. Вот где жизнь пошла! А я их звал на Глебск, под сабли панские, под пули. Дело ясное, никто меня не слушал, все говорили: «Еще не срок, Демьян, еще Цмок не проснулся».
А Цмок и вправду тогда крепко спал. Да и морозы еще были крепкие, да и снегу местами лежало по горло. Но не терпелось мне! Вот потому я нет-нет да и ходил до Яромы, а он уже водил меня до той кривой олешины. Тех вонючих гадов-волколаков мы там уже больше не встречали, но и Цмоковой норы нигде не видели. Вот как ловко они ее тогда закопали! А я, дурень, еще говорил, будто они не так лопаты держат. А теперь, опять как дурень, ходил туда и ждал, когда Цмок проснется. А будить его Ярома не велел, говорил, не то будет беда.
А то как будто у нас было без беды! Была уже беда! И какая! Из Глебска пришел верный слух: наши поганые паны сошлись на Сойм и там порешили, чтоб Цмока убить, снять с него шкуру и продать чужинцам. Но уже не за два, а за три миллиона. Этот третий миллион Великий князь лично для себя выторговал, потому что это он и будет Цмока убивать и снимать с него шкуру, вот так! Но и это еще не все. А еще вот что: из Глебска уже посланы стрельцы, они уже идут на Зыбчицы, будут там готовить место для великокняжеской охоты. Я как только все это услыхал, так опять стал созывать поважаных братков, опять стал говорить: поднимайте народ! А эти мне опять про Цмока: а он еще спит, и, может, это только болтовня, не будет никакой охоты, а просто паны нас полохают или хотят из пущи выманить и в чистом поле перебить. Но, говорят, мы не такие дурни, мы никуда не выйдем, а пусть только они до нас придут, пусть только сунутся!
Так они, эти собаки, и сунулись! И еще как: сотней стрельцов, все с аркебузами. А вел их сам Стремка-судья, который, если помните, лазил в Цмокову нору и вылез оттуда живым. Вот он какой был, этот Стремка! Он и теперь был первым из панов: быстро шел, хитро вилял, свои следы запутывал. Но и наши братки тоже не зевали: теребили его днями и ночами, покою нигде не давали, везде шкоды ладили. Но он, собака, шел себе и шел. Им бы обложить его со всех сторон, скопом ударить — и на вилы! Так нет. У нас народ какой? Каждый сам по себе. Вот оттого и получается, что каждый бьется только за свою деревню, а что такое ну десять, ну двадцать дворов против сотни скотов? Ничего! Вот этот Стремка и шел себе, шел, резал, грабил, палил и шел дальше. Опять говорю: быстро, собака, шел! Ох, я тогда кричал, ох, кочергу в узел завязывал! А мне моя:
— Демьян, ты чего?! Тебе, что ли, больше других надо, да? Он, этот Стремка, не на нас идет, а на Зыбчицы.
А я:
— Так сразу после Зыбчиц будем мы! А после нас будет Цмок!
— Э! — она смеется. — Цмок! Да что он Цмоку сделает?! Он к нему уже однажды сунулся, так чуть не помер. И помер бы, когда бы его Цмок не пожалел. А в этот раз уже жалеть не станет — хватит!
Ат, думаю, вот это верно — хватит. И скорей бы! А то вон уже совсем у нас весна: уже и снега почти что нигде не осталось, кругом одна грязь да вода, а на сухих местах скоро трава полезет…
А Цмок себе спит! Я опять, и Ярома со мной, ходил на вырубки, смотрел, но его норы так и не высмотрел. Пришел обратно злой-презлой, сел за стол, обхватил руками голову — и так весь день, а после еще ночь просидел. Моя наполохалась, побежала по деревне, привела деда Бурака. Тот на меня посмотрел, посмотрел и сказал:
— Не трогайте его. Он завтра сам встанет, — и ушел.
А назавтра было вот что. Пришел ко мне Старый Савось и говорит:
— Слыхал? Стремка-судья уже три дня как в Зыбчицы пришел.
Я молчу и головы не поднимаю. Савось тогда дальше:
— Но он там сидеть не стал. Назавтра посадил своих в челны, поехал в пущу, режет народ и говорит: «Га, это еще что! А вот скоро к нам сам пан господарь пожалует, тогда мы и Цмока зарежем».
Тут я не выдержал, вскочил! Рот открыл…
А чего говорить? Разве я им мало чего говорил? И какой с того был толк?! А, пропадай оно все пропадом, я думаю, мне, что ли, вправду больше других надо, я что, один за всех?!.
Но тут вдруг забегает в хату мой малой, этот еще один Демьян, и говорит:
— Ой, тата, а что там у нас во дворе! Иди глянь!
Я вышел, глянул…
О! А там прямо возле крыльца стоит, к колоде прислоненная, моя та самая железная лопата. Ну, та, которой я прошлым летом хотел пана анжинера зарубить. Но не зарубил, и лопата пропала… А тут она сама, что ли, сюда ко мне пришла? Вот это диво! Подошел я, взял ее в руки. Стою, держу ее и думаю. Думаю, думаю…
А после кидаю ее на плечо — и пошел. Иду по деревне, молчу. И все, кого я встречаю, тоже ничего мне не говорят, а только на мою лопату смотрят. Вот таким вот молчком я уже почти через всю деревню прошел. А тут, у самой околицы, дед Бурак сидит у себя на завалинке, греется. Увидел меня, спрашивает:
— Ты, Демьяшка, куда? На старые вырубки, что ли?
— Ага, — я говорю.
— Будешь Цмока будить?
— Так пора.
— Ну, пора так пора. Иди, чего стоишь?!
С тем я и ушел. На этот раз к Яроме заходить не стал, а сразу подался на вырубки. А то, я подумал, опять Ярома будет меня отговаривать.
Вот иду я по пуще. Иду медленно — а быстро там и не пройти, потому что кругом непролазная грязь. Иду, смотрю по сторонам…
А что смотреть?! Дрыгва, кусты, деревья, больше ничего. Ну, еще гады, ну, зверье. Так можно месяц, два и три идти в любую сторону, а все будет одно и то же — грязь да чащоба. Это и есть наш Край. Чужие люди к нам не селятся, чего там у вас делать, говорят, это не Божья земля, а дикий Цмоков угол, скорей бы он сдох и ваш Край провалился, и снова было бы синее, тихое море. А почему синее? А потому что, говорят, в море небо отражается, а небо всегда синее, чистое, небо — это не дрыгва. И море будет, они говорят, тоже чистое, синее, в море вода не тухнет и не цветет, не ржавеет, как в вашей гадкой дрыгве. И сами вы гадкие, дикие, Бог вашей земли не хотел, Бог хотел, чтоб здесь было синее, чистое море. Так они все говорят…
