Они и копали. А до чего плохо тогда копалось! Земля плыла, берега не держались, я велел в берега колья бить, вязать фашины и к кольям подкладывать. И что? Колья бьешь, они в дрыгву уходят, тонут, будто кто их оттуда, снизу, к себе дергает. Так и фашины тоже кто- то топит. Ох и намаялись тогда!

Но вот прошли первую сотню саженей. Там я велел делать поворот. И там уже пошло все наверх и наверх, там стало легче. Я ходил, смотрел, что будет дальше, жерди вбивал, делал на них отметки, прикидывал. Получалось пока хорошо. Хлопцы копали. Я дальше ходил, примерялся. Получилось, что идем мы к верхней дрыгве, это будет с полверсты от старых вырубок. Ох, это место недоброе! А тут еще: мы, думаю, когда эту канаву докопаем, так тогда с той дрыгвы вода убежит, и что тогда Цмок на это скажет? А то, что губим мы его берлогу! И разъярится он, и нас пожрет! А князю какая будет с того польза? Ну, был Демьян, ну, нет Демьяна. Это ему все равно. Или он что, думает так мало-помалу, Демьян за Демьяном, всю пущу осушить? Да что он, князь, совсем без головы? Да знает ли он, сколько на такую работу нужно будет таких, как я, Демьянов? А сколько талеров?! Ого! Больше скажу: да если даже сам Великий князь вдруг задумает всю здешнюю дрыгву извести, так и у него на это никаких людей и никакого золота не хватит, и тогда надо ему будет опять к чужинцам ехать, кланяться… А Цмок ждать не будет! Ох, разъярится Цмок! Ох, выйдет он тогда, ох, будет жрать всех подряд! Ох, страхота смертельная!

А начинается все это вот прямо сейчас, прямо с тебя, дурной Демьян! Вот как я тогда думал, маялся. Долго думал, долго маялся.

И тут как раз приехал к нам каштелян, князь послал его проверить, что тут у нас. Ну, я и показал. Якуб походил вдоль канавы, посмотрел, а где и ногой по бережку потопал, проверил на крепость, остался доволен и стал спрашивать, скоро ли мы все докопаем. Я разозлился, говорю:

— Докопать мы докопаем, и скоро. И тебе, пан, и пану нашему князю работа наша понравится. А вот понравится ли она пану Цмоку?

А Якуб:

— О! Сказал! А что тебе тот Цмок?

— А то, — я говорю, — паночек, что как только спустим мы ту верхнюю дрыгву, так он, гад, сразу выскочит и грозно скажет: «О! Мои заповедные места рушат! Да если так и дальше пойдет, они всю пущу высушат! Где мне тогда жить?!» Так, пан?

Якуб поухмылялся, говорит:

— Ну, пусть и скажет так. А ты тогда ему ответь: «Пан Цмок, ты не злись, не ругайся, ты нам не нужен. А нужна нам только вон та старая кривая ольха». Скажешь так?

— Ну, — говорю, — так скажу. Это можно. А Цмок у меня спросит: «А зачем тебе та ольха?»

— А ты ему скажи: «А мне так мой найяснейший пан князь приказал. У него, у моего князя, под той ольхой любимый сын лежит. Вот он и захотел его оттуда достать и отнести на кладбище, похоронить по-человечески. Так что дозволь, пан Цмок, спустить ту верхнюю дрыгву до той старой ольхи». Так тоже скажешь?

— И так, — я говорю, — тоже могу сказать. Только, пан каштелян, ты же знаешь: Цмок никогда ничего не возвращает. Что заберет, то уже его навеки.

— Ат! — разозлился каштелян. — Какой ты упрямый! Как Цмок! Но пан князь еще упрямее. Он вот что сделает: он будет ждать — пусть верхняя дрыгва сходит, пусть там вокруг той ольхи, про нее Цимошиха сказала, а ей сказал Цимох, пусть там, вокруг той ольхи, все как следует просохнет, пусть нижние воды уйдут. А там уже зима настанет, опять будут морозы, тогда пан князь опять тебя и твоих хлопцев призовет, вот вы тогда к той ольхе и придете, и будете под ней копать, пока пана Михала там не найдете. А Цмок будет крепко спать. Он зимой всегда крепко спит. Так что времени у вас будет много, к весне, к теплу, как раз управитесь. И не стой тут, как пень, не смотри на меня. Иди работай!

Я пошел. А он уехал. И вот опять копаем мы, копаем, копаем, все ближе, ближе к верхней дрыгве подбираемся, опять земля плывет и берега не держатся, а комарья вокруг — не продыхнешь, поперхнешься. А по ночам нам слышно, как в пуще кто-то громко ноет, ноет, ноет — и так это жалобно, что в другой бы раз извелся бы от тоски. А тут мне весело. А что! Такое дело делаем — родителю дитя возвращаем. И еще денег при этом добудем немало. Эх, был бы я Цмоком, сказал бы: «Да что мне, жалко, что ли, забирайте! А я на следующий год опять здесь все водой, дрыгвой залью!» Но это я так сказал бы. А Цмок, он же совсем другой!

Но до Цмока еще далеко. А пан князь, он всегда близко. Через неделю опять прислал к нам проверяльщика. Только это теперь был уже не каштелян, а тот самый чужинец, о котором говорили, что князь с ним по целым дням безвылазно сидел в своих покоях, писали они что-то, рисовали. Вот он, этот чужинец, к нам и заявился — с книжечкой да с карандашиком. Мы тогда как раз копали. Вдруг чую — за спиной кто-то чужой. Оглянулся — точно! И не просто чужой, а вообще чужинец: и одет он по-ихнему, и усов у него нет, гладко выбрит. Чернявый такой, загорелый. И, главное, как все чужинцы, наглый. Сразу, без всякого, ко мне с вопросом:

— Это вы и есть наши грабари?

— Нет, — говорю, — мы не ваши. Мы здешние.

А ему хоть бы что!

— Я тоже здешний, — говорит. — Приставлен до особы пана князя. Прибыл от него сюда с инспекцией. Ты есть Демьян Один-за-Четверых?

— Ну, — отвечаю, — я. А ты кто такой?

— А меня, — он отвечает, ухмыляется, — зови меня пан анжинер. С тебя и этого довольно. Так! — говорит. — Так, так!

И на меня уже не смотрит, заложил руки за спину, пошел вдоль канавы, смотрит, как мои хлопцы работают, губы кривит, недоволен. Но молчит. Только если кто, на него засмотревшись, копать перестанет, он тогда вот этак подбородком дернет и зло скомандует: «Работать! Шнель!» — и дальше идет, дальше. А то и остановится, голову набок положит, смотрит на канаву, думает. Я один раз не утерпел, спросил:

— А что это тебя, пан анжинер, здесь так опечалило?

А он, даже головы ко мне не повернув, ответил:

— Профиль местности, Демьян. Угол подъема, вот что.

И дальше пошел. Я за ним. Но уже больше ничего не спрашиваю. Думаю: оно, конечно, это всякий может научиться непонятными словами говорить. А вот ты, пан анжинер, лучше возьми лопату да копни двести раз подряд не разгибаясь, а после на руки поплюй — и еще двести раз, и поплюй — и еще, и еще, и так от этого угла и до обеда! А обед у нас вечером, вот. Но это я так только думаю, а сам молчу, хожу за этим анжинером. А он пролез через кусты наверх, почти что к самой дрыгве, после спустился чуть ли не до самого начала, после взял шест и мерил канаву, где в ней какая глубина…

Ого! Смотрел я на него и только удивлялся. Чужинец же, и, это сразу видно, чистоплюй, из чужинских панов, а какой же он ловкий! Вон по какой только дрыгве не лазил, а сапожки у него какие чистенькие были, такие они и остались. И комарье его не жрет. И сам он такой свеженький, румяненький, будто только что из бани. И уже не ругает меня, не грозится, а только ходит вдоль канавы, карандашиком в книжечку что-то записывает да зарисовывает, все ему ясно, понятно… Однажды только и спросил:

— Грунт какой?

Я это… ну… развел руками, говорю:

— Так мы чего, мы подневольные. Какой дадут, тому и рады.

Он ухмыльнулся, говорит:

— Это верно!

Потом пошел на самый верх наших работ, меня туда к себе рукой подозвал, потом опять же стал рукой по сторонам показывать и объяснять, объяснять… Сейчас того не повторю! Так он чужинскими словами тогда и сыпал, и сыпал, через пятое на десятое, бывало, которое из них и объяснял, и еще в книжечку карандашиком тыкал… И из всего этого так получалось, что не туда мы три дня тому назад канаву нашу повернули, нужно это теперь засыпать и начинать вон оттуда и вверх, потом налево, понятно?

Я говорю:

— Чего здесь непонятного! Это все понятно. Ты, пан анжинер, лучше мне другое объясни: что мне говорить пану Якубу, когда он приедет. Он же мне все по- другому приказывал.

— Э! — говорит анжинер. — С Якубом я сам все улажу. Вот вернусь и сразу все ему вместе с чертежами покажу и объясню. Он спорить со мной не будет.