— Вот, — говорит пан Якуб, — возьми этот платок, спрячь его подальше и узлов на нем не развязывай. А как увидишь, что анжинер опять пришел, ты тогда этим платком свою лопату по самому лезвию протри, не бойся, он не испачкается, а после сам увидишь, что будет.
— А будет что?
— А то, что это непростой платок. Если, скажем, им саблю утереть, так она потом любой доспех пробьет, любую пулю прямо на лету пополам рассечет. Но у тебя, хлоп, нет сабли, она тебе и не положена, у тебя есть только лопата. Так пускай то будет лопата, так ему даже правильней! Или ты, Демьян, боишься? Или, может, мне не веришь, а?
Взял я тот панский платок, за пазуху сунул, а после говорю:
— Верю я или не верю, это теперь все равно.
— А если все равно, — говорит пан Якуб, — тогда чего стоишь, как пень? Иди работай!
Я пошел. А он сел на коня и уехал.
Хлопцы в тот день плохо работали, и то, что я им наказал, не сделали. Но я промолчал. Снова стало темно. Опять лопаты побросали, сели к огню, едим. И все молчим! Молчим. Молчим. И в пуще тоже тихо-тихо! Ох, думаю, сейчас чего-то будет!
И точно: Пилип, самый старший из них, говорит:
— Демьян, а Демьян! А что это ты там с паном каштеляном в кустах шушукался?
— Так, — говорю, — слушал его, он наказывал.
— И что он тебе наказал?
— Да как всегда, чтоб скорее копали.
Пилип больше спрашивать не стал. И хлопцы все молчат. Дальше едим. Ложки у всех железные (а деревянные в пуще нельзя), ложки чирк-чирк по котелкам, чирк-чирк, чирк-чирк — как будто ножи точим. А после…
Ш-шух! — и сразу тишина, ложки уже не чиркают. А после — это снова он, Пилип — свою ложку вот так вот поднял, посмотрел на нее, посмотрел, облизал, потом весь сморщился и говорит:
— Ф-фу! Цмок, что ли, эту кашу варил?
И бросил ложку в котелок, и котелок отставил, почти что отбросил. И все они сразу ложки побросали — значит, еще раньше сговорились, — и смотрят на меня. Их восемнадцать вот таких вот крепких хлопцев. Сам подбирал! Ну и ладно. И я, теперь уже только один, ем эту кашу, ем. Она мне колом в горле становится, а я ее туда ложкой, туда! И затудакал всю. После отставил пустой котелок, ложку в него положил, на них на всех вот так вот посмотрел, а потом смотрю уже только на Пилипа, а говорю им всем:
— Эту кашу я заваривал. Один! И расхлебывать ее буду тоже только я один. А вы мне, хлопцы, не мешайте!
Молчат. Вот до чего я их тогда держал. Но чую, что еще совсем немного, и не удержу. Значит, пришло время рассказывать. И я так тогда говорю:
— Не бойтесь, хлопцы, пана анжинера. Вот я же не боюсь. И пан Якуб, он тоже не боится. Потому что у него, у Якуба, есть ум. И он сегодня, когда приезжал, этим своим умом со мной, дурнем, поделился. Теперь и я стал умным. А кто умный, того силой не возьмешь. Умный сам кого хочешь возьмет, пусть даже он с виду хлипкий. Вот, посмотрите, хлопцы, на такого хлипкого, — и тут я достаю панский платок, пускаю его по рукам, говорю: — Ну, кто его порвет? Тому всю свою долю отдам, пятьдесят чистых талеров! Пытайте счастья, хлопцы, не стесняйтесь!
Хлопцы пошли пытать. Руки у них у каждого — ого! А что панский платочек? Будто смех. А вот не разрывается, и все. Рвали они его, рвали, рвали — не разорвали. Пилип, он рвал последним. Он аж вскочил, рвал, рвал… А после, разозлясь, шарах его в огонь! И зашипел огонь, позеленел, дымом пошел! Ох, тогда они перепугались! Повскакивали все, не знают, что им делать. А я — в огонь! Платочек выхватил, расправил, отряхнул. Он каким беленьким, чистеньким был, таким и остался. Вот где диво так диво! И огонь опять справно горит, как будто ничего с ним не было. Стою я, молчу. И все они молчат. Потом Пилип вдруг говорит:
— И что, ты его этим платком удавишь, что ли?
— Там будет видно, — говорю.
И правильно сказал. Потому что я тогда ни за что бы не угадал, что после было. А после было так…
Нет, не могу. Подождите еще…
Ну, вот. Так это было. Утром мы вышли на канаву, я им говорю:
— Как только анжинер появится, вы мне это сразу скажите.
И пошла работа. Копаем все. Уже не как вчера, уже все свое дело справно делают. Земля так и летит! Хорошая земля, и берег крепкий, не плывет, и укреплять его не надо. А анжинер, я подумал тогда, он всегда уже только за полдень появляется, так что, думаю, мы еще много успеем. Вот только кому все это потом будет надо, когда я такое задумал? Ведь если я анжинера убью, разве Цмок мне такое простит? Разве он после даст дальше копать? Да сожрет меня Цмок, утащит за собой в дрыгву, как пана Михала. А хлопцев, глядишь, и помилует. И это правильно, потому что кто они такие? Подневольные. Я, конечно, тоже подневольный, но это с меня все началось. Это я всегда, как только чарку выпью, так сразу начинаю выхваляться, что пущи не боюсь, и никого в той пуще не боюсь, и я в прошлом году, и даже еще в позапрошлом, когда в пущу ходил, Цмоку ничего не подносил, над другими смеялся, и мне это сошло, я совсем осмелел. Вот почему, когда Якуб стал меня спрашивать, пойду ли я копать, я сразу согласился. Вот так я хлопцев и подвел под это дело гиблое, значит, мне теперь за все это и держать ответ. Одному!
Только я так подумал, как слышу:
— Демьян!
Разогнулся я, глянул…
Идет анжинер! Опять в окулярах. Руки потирает, ухмыляется. Ох, думаю!..
Нет, ничего я тогда не подумал. А сразу — ш-шах! — панский платок из рукава достал, шах-шах! — быстро утер им лопату, опять спрятал в рукав, стою.
Он подходит. Еще шире ухмыляется.
— Что, — говорит, — работаем?
— Да, — говорю, — такая наша доля.
А он:
— Доля у всех одна. Запомни это!
О, думаю, сразу грозит! Ну и ладно. Молчу. Он говорит:
— Пойдем, посмотрим, что вы тут нарыли.
Пошли по бережку. Он смотрит на канаву, примеряется. Хлопцам кивает, как старым знакомым. Хлопцы не знают, как им быть. Стоят как пни. Руки у всех дрожат. Ну, молодые еще, чего с них возьмешь. А я, матерый волк, лопату на плече несу, глазами зыркаю.
Анжинер остановился, повернулся ко мне, говорит:
— Хорошая работа получилась. Сколько вам старый князь за нее посулил?
Я в ответ:
— А зачем тебе это?
А он:
— А может, я хочу перекупить!
— Как это так?
— А очень просто. Вот старый князь посулил тебе пятьдесят чистых талеров, а хлопцам, я слышал, по три, тоже чистых. А я нечистых дам, зато по шесть. А тебе даю сотню, Демьян, чтоб вы всю эту работу обратно закопали и заровняли.
Я говорю:
— Так пан князь…
А он, анжинер, засмеялся, рукой замахал, я замолчал, а он на хлопцев посмотрел, потом опять на меня, и говорит, чтобы все слышали:
— Да какой он здесь, в пуще, пан? Он пан там, у себя на острове, в своем маёнтке. А здесь пан я! И потому как я вам сейчас скажу, так оно и будет. А вот что я скажу: даю вам времени до вечера. Засыплете и заровняете эту смердящую канаву, дам вам каждому по шесть, а тебе, Демьян, как старшему, сотню нечистых талеров, и отпущу живыми. А нет, так не пеняйте потом на меня. Понятно?
— Понятно, — говорю.
— А если понятно, тогда чего стоишь как пень?
— А я и не стою! — говорю. — Я вот что делаю! — и х-ха! — его своей железной лопатой от правого плеча и наискось до пояса! Хруст по костям, ребра защелкали — лопата вся через него и в землю ш-шах!..
А он стоит, как и стоял. Ухмыляется! Только видно: чужинская свитка на нем, как я и говорил, от правого плеча наискосок до пояса порвана напрочь. Как саблей рубил!..
А толку что?! Он вдруг:
— Ой, ой! — кричит. — Ты что это, Демьян, мне весь наряд порвал? Да как же я теперь на люди покажусь! Ой, ой! — и так по голове себя, обеими руками по ушам, плясь!..
И исчез. Как будто его здесь и не было. А я стою пень пнем, моя лопата аж по самый черенок в землю вошла. Земля там мягкая, сырая, а я…
Раз, два рванул… А вырвать не могу. Вот до чего вдруг ослабел! Отпустил я лопату, пот со лба утер, осмотрелся…
А все мои хлопцы уже вокруг меня собрались. Стоят, молчат. Ох, недобро молчат! А тут еще Пилип вперед выходит, весь белый, даже губы белые, и злобно говорит:
