— А остальное время до того? — спросил я.

— Nitschewo и до свидания!

Итак. Это была «Komandirowka». Неплохо, сказал я себе и потопал дальше. Так 1 мало, как в России, я за всю свою жизнь не работал. Я гулял, посетил музеи, пару старых церквей и, прежде всего, обшарил множество антикварных и букинистических лавок, которые являются лучшими музеями Москвы. Все имущество бывших буржуа и аристократии снесено сюда и выставлено на продажу. Я попробовал достать также театральные билеты, но безуспешно. Хотя большинство билетов были очень дорогими, от 10 до 25 рублей, все они были раскуплены на 12 дней вперед.

Я был в Москве уже три недели, но безделье прерывалось только двумя совещаниями, каждое по три часа, на которых я едва открывал рот. Наконец, мне удалось обходным путем, с помощью небольшой спекуляции раздобыть билеты в различные театры. Я начал вживаться в такую жизнь и чувствовал себя все лучше и лучше, как вдруг после второго совещания так же внезапно, как когда-то к выступлению из Новосибирска, протрубили сигнал к возвращению. Мы всего достигли и могли уезжать. Наш проект был отвергнут двумя профессорами-экспертами, и теперь мы, точнее ссыльный товарищ[20] в Новосибирске со своими сотрудниками, должны были делать проект главного вокзала по новой — я думаю, это был десятый или одиннадцатый проект. Мой шеф был доволен результатом, да и в Новосибирске, куда мы вернулись через месяц, никто не казался ошеломленным. Другого и нельзя было ожидать.

Был конец ноября, когда я снова оказался в Новосибирске. Обь, в которой я еще шесть недель назад купался, замерзла, лежал глубокий снег, сани сменили телеги, а лошади все дружно обросли густым клочковатым мехом.

Почти без перехода зима сменила лето. Еще было не особенно холодно, температура колебалась в течение суток от 0 до минус 25 градусов, но погода была неприятной. С юго-запада почти непрерывно атаковала снежная буря, буран. Перекрестки улиц были чисто выметены ветром и покрыты тонким слоем льда, в других местах снегом замело дороги и входы в дома. Зато больше не было пыли, противной тонкой песчаной пыли, которая летом при самом легком ветре делала Новосибирск невыносимым. Все было чистым, и внезапный дождь больше не превращал улицы и дороги в одну большую грязевую лужу. Хотя уже было довольно холодно, ни в моем жилище, ни на работе не функционировало центральное отопление. Все окна в домах были замазаны и герметически закупорены, оставлялось только маленькое отверстие для воздуха, «forteschka». Поскольку у меня с собой была только обычная немецкая зимняя одежда, главной заботой стало раздобыть необходимые зимние вещи. Сапоги и меховую шубу обещали на предприятии, но для моего, по русским понятиям, исключительного роста в 1,86 м, ничего не находилось. Отличные сибирские шубы из овечьего меха (die Bortschatkije — бурки?), плотно облегающие верхнюю часть туловища и широко расходящиеся внизу, были мне все малы. Сапог моего 44 размера тоже было не достать, и я должен был долгими неделями тратить свое свободное время, чтобы найти подходящую одежду. Незадолго до Рождества я наконец обзавелся всем необходимым. Большая шапка из темно-коричневого густого кошачьего меха, с длинными ушами и клапаном для подбородка обрамляла мое лицо в очках. Я купил шапку на базаре за 25 рублей у одного татарина. За шерстяной свитер и несколько советских рублей я раздобыл у своего друга Володи чудовищную древнюю енотовую шубу. Пару высоких, до колен сапог из хорошей мягкой кожи, а для особенно плохих дней — пару высоких валенок добыл для меня после долгих проволочек магазин для иностранцев. С вечерними прогулками было покончено, и я начал оборудовать свою комнату настолько, насколько это было возможно. Вместо керосиновой лампы у меня был теперь электрический свет, и — что самое важное, — мои многомесячные усилия добыть кровать, в которой я мог бы вытянуться во всю длину, наконец-то увенчались успехом. Специально для меня по размеру сделали диван, исключительное и неслыханное для Новосибирска событие. В середине декабря было включено отопление, и благодаря маленькой керосиновой печке, «Kirassino». которая одновременно грела мне чай, я добился в комнате 10 градусов тепла. В нашей лавке, я купил белый хлопчатобумажный материал, старая румынка мне его покрасила и из длинных цветных полос сшила большую гардину. Случайно я достал гвозди, которые нигде невозможно было купить. Из них я скрутил гардинные кольца, и все стало больше и больше приобретать жилой вид. Высокий фикус, подаренный знакомым, и большая цветная железнодорожная карта Советского Союза, оживили белые известковые стены, единственный узор на которых состоял из маленьких коричневых клякс, последних следов пребывания на этом свете клопов и тараканов, которых я так часто в ярости убивал прицельным броском сапога прямо из кровати.

К сожалению, наши продуктовые рационы были тем временем сильно урезаны, а цены, кроме того, сильно выросли. Мы получали вместо трех килограммов масла в месяц теперь только полтора, а льготные цены выросли с четырех рублей за килограмм до семи. Это был тяжелый удар, и тот факт, что наши русские коллеги пострадали еще тяжелее, был для нас слабым утешением. Молоко и яйца теперь не получали даже мы, иностранцы. Но многое можно было купить. При этом холостякам-специалистам приходилось хуже, чем женатым иностранцам. Мы не знали, как использовать все эти вещи, поскольку не готовили дома. Поэтому я объединился с другим неженатым немцем, и мы сменили скучный обед в нашем ресторане на частное обслуживание в одной русской инженерной семье. Мы отдали туда свои продуктовые книжки и вскоре восхищались вкусной едой, которую умелая домохозяйка готовила из того, что мы получали по книжкам. Наш хозяин был начальником отдела в сибирском угольном тресте. Он происходил из буржуазной семьи и не имел права голоса. Много лет назад сосланный в Сибирь, он жил с женой, двумя детьми, матерью и старой тетей из Риги в двух маленьких комнатках одноэтажной избы. Хозяйка обслуживала нас отлично, и мы так хорошо чувствовали себя в этом доме, что обеденные часы стали единственным светлым пятном нашего тусклого бытия. Еда сначала была превосходной, но под напором обстоятельств постепенно становилась все хуже и дороже. К закуске, которая обычно состояла из селедки, полагалась водка и черный хлеб. Потом следовал знаменитый капустный суп с пирожками, затем рыба или рубленое мясо с гречневой кашей.

Десертом чаще всего служил кисель. Во время обеда ели много хлеба. Эта еда была действительно настоящей, а то. что мы в остальное время ели дома, было плохим и неаппетитным.

Тем временем, круг моих знакомых заметно расширился, а но мере овладения языком расширился и рабочий диапазон. Больше вечеров, чем раньше, оказались занятыми работой. Я обучал группу чертежниц начертательной геометрии и перспективе и получал от этого много радости, так как мои ученицы жадно учились. Но это была тяжелая работа, потому что подготовка этих девушек была равна нулю, и в течение трех месяцев я сумел добиться только того, чтобы они хоть немного понимали, о чем идет речь. Кроме того, меня все больше отвлекали вечерними совещаниями и конференциями. Эти вечера были ужасны. Назначаемое на шесть или семь вечера заседание постоянно начиналось на два часа позднее и тянулось всегда до глубокой ночи. Самое печальное при этом было то, что почти все протекало безрезультатно. Страсть русских к речам чудовищно сильна, и каждый, каждый должен был то, что говоривший до него долго и подробно описывал, повторить еще раз. Было бы не страшно, если бы все члены комиссии повторяли одно и то же. Но, к сожалению, обязательно находился кто-то, кто придерживается другого мнения, и начинался бесконечный шабаш, дебаты дилетантов на технические темы. Обычно получалось так, что больше всех говорил тот, кто менее всего был обременен знаниями. Но все бы ничего, если бы речь шла о деле. Однако все регулярно забывали об обсуждаемой теме и соскальзывали совсем в другие области, не имеющие отношения к тому, что предстояло обсудить. Предположим, обсуждается расположение туалетов на каком-нибудь вокзале, но продолжается оно недолго, и вот уже народ дискутирует о том, действительно ли ватерклозет — английское изобретение или в большей степени немецкое, поскольку в Германии используется больше ватерклозетов, чем в Англии — по статистике.