Местами следы лыж, служившие мне путеводной звездой, уже почти полностью исчезли. В других местах они были такими отчетливыми и глубокими, как будто Фарнелл и Ловаас прошли здесь несколько минут назад. Спуск в долину показался мне слишком коротким. Вскоре тропа начала неуклонно взбираться вверх. Постепенно становясь все круче, она гигантскими зигзагами петляла по склону горы. Этот подъем показался мне бесконечным. Я взбирался, пока от напряжения мои ноги не начало сводить судорогой. Со всех сторон меня окружали огромные валуны.
Наконец я добрался до места, которое Санде называл Дрифтаскар. Я остановился на перевале. Отсюда были видны горные вершины на многие мили вокруг. Их гладкие ледяные шапки блестели в лунном свете — холодные и отстраненные, как снимки Южного полюса. Теперь луна стояла у меня прямо над головой. Поднялся ветер, и сухой верхний слой снега беспрестанно двигался, переползая через скалы и камни, как песок во время песчаной бури. Окружающий мир был безлюдным и белым, как поверхность луны в объективе телескопа. Я надел ветровку и начал спускаться. Ровных участков тут не было, потому что склон был усеян камнями. Но все равно спуск был значительно легче подъема.
Вскоре после этого я перешел через ручей, за которым начался новый подъем. Я плохо помню остаток пути до Гьейтериггена. Я только знаю, что местность, по которой я шел, была дикой и безлюдной, по мере приближения рассвета мороз крепчал, а я с трудом переставлял ноги, борясь со смертельной усталостью. Заставляя себя идти вперед, я твердил слова Санде: «Вам надо спешить. Мы отставали от них весь вечер».
Мне часто казалось, что я уже заблудился. Следы лыж исчезали, занесенные снегом. Я в панике хватался за карту и компас. Но всегда я рано или поздно находил следы в каком-нибудь укромном и защищенном от ветра месте. Луна постепенно клонилась к западу, и вскоре ее свет начал тускнеть, уступая место блеклому серому свечению, расползающемуся по горам. Рассвет подобно смерти вползал в этот укрытый снегом мир. Но я этого почти не замечал. Мне было уже все равно. Опустив голову, я каким-то чудом продолжал идти. Но увлекала меня вперед лишь сила воли, а вовсе не сила моих ног. И все это время я думал об одном — те, другие, не могут двигаться вот так, как я, без остановок и отдыха. Но передо мной по-прежнему убегали вдаль следы их лыж в доказательство того, что они действительно продолжают свое движение.
Наконец луна свалилась за горы. Снег на вершинах гор уже не сверкал подобно сахарной глазури на рождественских сладостях. Наступал серый и холодный день, мгновенно лишивший горы всей их волшебной красоты. Окружающий мир стал тусклым и унылым. И только тут я ощутил абсолютное одиночество этих мест. Летом на этой тропе наверняка можно было встретить пешеходов. Но сейчас среди окутанных последним зимним снегом гор не было никого, отчего они казались пустыми. Я вспомнил доброе морщинистое лицо Санде и в который уже раз пожалел, что его со мной нет. С другими людьми меня теперь связывала только наполовину заметенная снегом лыжня, видневшаяся в тех местах, где скалы защищали ее от пронизывающего ветра.
Теперь я спускался к длинному, покрытому коркой льда озеру. Ниже в долине виднелись незамерзшие ручьи. Стремительные черные потоки казались трещинами в белом снежном покрывале. Спустившись в самый низ, я остановился у высокой скалы, чтобы немного отдохнуть. Я поставил рюкзак на снег и съел немного коричневого сыра с лепешкой. У меня кружилась голова, а все мое тело утратило чувствительность. Окружающий мир казался мне нереальным. Когда я двинулся дальше, мои движения были автоматическими, как будто я спал на ходу.
Тонкие облака, затянувшие светлеющее небо, вспыхнули розоватым свечением. Сияние разгоралось, и наконец все небо запылало ярко-красным заревом. Это был пугающе прекрасный рассвет. Взошло солнце. Гневно-красный диск залил кровью снежные вершины, накинув оранжевую пелену на все остальное. Небо разгоралось все ярче, пока не стало багровым, после чего начало бледнеть. Багрянец потускнел и превратился в водянисто-холодный солнечный свет, в котором не было ни малейшего намека на тепло. Лишь верхушки высоких кучевых облаков, громоздившихся где-то над побережьем, еще некоторое время сохраняли теплый розовый отсвет.
И вот он наконец Гьейтеригген. Я остановился на склоне холма, устало опершись на палки и разглядывая эту уродливую, выкрашенную в грязновато-красный цвет и больше похожую на барак хижину, вполне соответствующую жутковатого вида пейзажу. С одной стороны ее окружали покрытые льдом и заваленные снегом озера. Между озерами виднелись черные пятна незамерзшей воды. Холмы вокруг озер были совершенно гладкими. Усеивавшие долину валуны тоже были гладкими. Лишь местами вершины скал были зазубрены и расколоты, как будто кто-то пытался разбить их гигантской кувалдой. Долина была изранена и измучена льдом. Это было ужасное и тоскливое место.
Но тут была хижина, и я возблагодарил за это Господа. В этот момент я не думал ни о Фарнелле, ни о Ловаасе и его помощнике. Я думал только о том, что смогу разжечь камин, упасть на стул и отдохнуть. Бог ты мой, как же я устал и замерз! И я чувствовал себя абсолютно несчастным! Все утратило смысл. Все без исключения. В этот момент мне могли предложить копи царя Соломона, сокровища инков, все богатства Индии, и я бы равнодушно отвернулся от подношений. Чего стоят минералы всего мира, когда ты изнурен до потери сознания и полумертв от усталости?
Я начал спускаться к хижине. И вдруг остановился. Что-то привлекло мое внимание. Какое-то движение. Я прищурился, пытаясь навести резкость, потому что от бесконечной белизны у меня уже все расплывалось перед глазами. Что-то двигалось вдали, справа от хижины, на противоположном берегу самого большого из замерзших озер. Какая-то точка перемещалась в направлении мрачной громады Санкт-Паала. «Может, это северный олень? — подумал я. — Или медведь?» Но, пожалуй, я знал, что это такое, даже рассматривая все возможные альтернативы. Я ощутил, как оживает мое измученное тело, наполняясь силой азарта погони. «Ловаас или Фарнелл?» — спрашивал я себя. Неужели ему удалось от них ускользнуть? Но нет. Точка разделилась. Их было двое. Это был Ловаас.
Я всмотрелся в даль, изучая дальние склоны долины. В самом деле, по заснеженному подъему карабкалась еще одна черная точка. Она уже была почти наверху и продолжала неуклонно стремиться к леднику.
Я не задумываясь с силой оттолкнулся палками и понесся к плоской поверхности озера. По крайней мере, я мог срезать здесь изрядный угол и тем самым сократить себе путь. Фарнелл, а за ним и Ловаас, спускались к хижине, после чего им пришлось повернуть направо под практически прямым углом. Срезая дорогу через озеро, я выигрывал милю, если не две.
Вот теперь началась настоящая погоня. Прежде дичь казалась вымышленной. Я знал, что впереди что-то есть, но единственным подтверждением этого были следы лыж на снегу. Но теперь я их видел. Они стали реальны. Мне и в голову не пришло задать себе вопрос, что я стану делать, когда догоню свою добычу. Все мои усилия теперь были устремлены на то, чтобы развить максимально возможную скорость и сократить расстояние между мной и Ловаасом.
Я едва не кубарем скатился по крутому склону, и лыжи заскрежетали, вылетев на более жесткий снег на льду озера. Лед выдержал, и я легко заскользил по ровной поверхности. Когда я начал взбираться на длинный склон, ведущий к Санкт-Паалу, меня уже отделяло от Ловааса и его помощника не больше мили. Время от времени на очередном подъеме мне даже удавалось разглядеть их фигуры, черневшие на белом снегу. Я даже видел, которая из этих фигур принадлежит Ловаасу, который был значительно ниже и толще своего спутника. Один раз я заметил Фарнелла — одинокую точку высоко на склоне горы.
И этот склон становился все круче. Каждое движение стоило мне огромных усилий, и теперь меня толкала вперед исключительно сила воли. Я сосредоточился на этом, но все равно заметил, что Ловаас уже дважды оглянулся через плечо. Не заметить меня он не мог. И тем не менее я не задумывался над тем, что буду делать и как мне удастся пройти мимо этой парочки к Фарнеллу. Мне было довольно и того, что я постоянно держу их в поле зрения. И я не мог позволить себе размениваться на что-то, кроме необходимости поддерживать этот темп.
