Я подумал, что и автора-юмориста кто-нибудь еще пуще может посмертно окарикатурить. На всякого пародиста найдется свой пародист, еще более радикальный, чтобы предъявить не менее сердитые рисунки на потеху потомкам. Надо бы всем юмористам такое учитывать. Сатирики более прочих не терпят сатир над собой, в особенности, если сатира задириста. И зачастую насмешники оказываются еще смешней, чем "надсмехаемые".

   Я на секунду забыл, что определенной, раз и навсегда данной формы у нашего пародиста нет. Как пародировать? И смерти нет. И с потомками напряжёнка.

   Я так увлекся созерцанием этих химер, что когда Викторович подал планшет с меню, я долго рассеянно смотрел на него, не находя ожидаемых уродцев, их конечностей, ртов, глаз.

   - Вина? - напомнил секретарь, когда я все же сделал заказ: ничего специально изысканного, фуршетный стол.

   - На твое усмотрение, - сказал я. - Однако просьба: если хочешь меня убить этим вином, то пусть это безболезненно будет. А то знаю я вас с хозяином. Подадите во здравие, а выйдет за упокой, - сказал я, припомнив им инцидент на болоте.

   - Я вам белого принесу. К рулету с креветками.

   Он принес. Отхлебнув белого, прихватив с собой бутылку, бокал, я вновь вернулся к химерам. Итак: Пушкин, Мусоргский, Лев Толстой. Прочие бренды. Я задержался у дяди Джо.

   - За что его так? - спросил я Викторовича, указав глазами на полотно. Назвать этот пасквиль Сталиным не поворачивался язык.

   - Кого именно? Горького?

   Ну конечно! Как я сразу не заметил! Этот шарж действительно совмещал сразу двух персонажей! То есть, два в одном! Словно ему в лицо плеснули другим лицом. И второе лицо - писатель Алексей Максимович Горький! Когда-то всемирно известный, а ныне всем миром забытый, и по-моему - совершенно зря. Так это не страну, это литературу ведут!

   Я учился в простой советской школе, портрет Горького в классе литературы висел. Я даже как-то перефразировал его известное изречение: мол, человек - это звучит горько, в классе смеялись, а много позже я обнаружил этот перифраз у писателя Вен. Ерофеева, гениального, между прочим. Который пришел к такому же мнению о человеке независимо от меня. Может быть, это совпадение с чужой гениальностью и подвигло меня заняться писательством.

   У оголенного Гоголя в то же время были черты Блока. Толстой был ко всему прочему Достоевский. Пушкин с крылышками кого-то еще с собой совмещал. Бунтовщик Пугачев и милейший Иван Тургенев. Петр Первый и еще Толстой, Алексей. Еще один крылатый персонаж, полупегас или кентавр, был мной не узнан, но находил определенное соответствие ослоподобному Менделееву.

   Если Горький со Сталиным еще как-то сочетались эпохой и личным знакомством, Гоголь с Блоком склонностью к поэзии и меланхолии, то некоторые персонажи были совершенно друг другу противоположны. Например, Чехов и Троцкий, с одним пенсне на двоих. Как бы ни было все это смешно или ужасно, но автору удалось добиться убедительного сходства с тем и с другим, соединить в одном лице двух столь разных людей, две столь различные гениальности, когда сквозь черты одного субъекта проступали черты другого, и в то же время один другого не заслонял. Скорее чеховость дополняла троцкость, и наоборот.

   - В чем смысл всего этого полиморфического смешения, кроме грубого надругательства над личностями, многие из которых ныне неизвестны совсем? - так или примерно так я спросил Викторовича.

   - Не могу знать, - кратко ответил Викторович, но я был уверен в том, что какие-то мнения на сей счет у него все-таки были.

   Имелись и более абстрактные, но не менее изощренные хитросплетения и химеры. Паук, например, и муха - то есть еда и ее едок. Лебедь, рак и щука. Ангел и червь. Ангел и черт - в особенности этот чертанг пробуждал подсознательное беспокойство. Я даже догадывался, почему. Уснешь ангелом, а проснешься чертом. Умрешь собой, а воскреснешь чмо. Подобные кафкианские превращения составляли наиболее актуальный страх современного человека, страх уже успевший проникнуть в подсознание и засесть в нем. Возможно, что намерением Гартамонова было сделать этот страх еще более острым. Цель? Добиться максимальной покорности соотечественников. Если это соображение как-то должно было подвести меня к беседе с Гартом, о чем тот прямо и заявил, то я был готов. Впрочем, вру, не был.

   Гартамонов распрощался со мной на два часа, а между тем за окнами уже темнело. Да и я с этими уродцами не то что соскучился, но как-то меланхоличней стал. И поскольку Викторович ничего более развлекательного мне предложить не мог, то стал проситься домой.

   - Как хотите, - сказал Викторович. - Препятствовать не буду. Только до города восемнадцать километров, а я вас не повезу. И машины не дам, не уполномочен. Можете, конечно, заказать Вадика или другое такси.

   Обещание Гартамонова ответить на мои вопросы удерживало меня от поспешного бегства. Но я упрямо решил доказать, что и мое время чего-то стоит. Да и хотелось подразнить Викторовича.

   - Свяжись с хозяином, - присоветовал я, - пусть уполномочит

   - Не велел беспокоить по таким пустякам, - стоял на своем клеврет.

   Я подошел к двери и потянул ее на себя, прежде чем сообразил, что это не та дверь, в которую мы вошли.

   - Туда пока что нельзя, - подскочил Викторович, подперев ее сначала ногой, а потом и плечом.

   Ну да, конечно. Та дверь должна открываться наружу.

   - Да брось ты...

   - Прошу прощенья, забыл запереть, - упорствовал Викторович, оттирая меня от двери. - Не надо настаивать, мне влетит, - почти умолял он, что было новым в его интонациях. - Вам позже покажут.

   За этой дверью было уже темно. Однако в электрическом свете, проникшем в щель, мне удалось рассмотреть несколько неподвижных фигур: очевидно, ваяния. Статуи, бюсты, а близко к двери на подвижном штативе торчала взлохмаченная бородатая голова. Мне показалось, что борода шевельнулась на сквозняке. Я вспомнил Голову профессора Доуэля, популярный рассказ, читанный в детстве. Собственные волосы шевельнулись в ответ. Мажордом-держиморда, воспользовавшись моим замешательством, захлопнул дверь и дважды повернул ключ.

   Все чудесное чудесно только на первых порах. Тоже касается и ужасного. Гартамоновские художества потеряли эффект новизны, и я уже безо всяких эмоций смотрел на развесистые полотна, украшавшие стену с запретной дверью, в которую нас не пустили. На гнусного гнома, чье сложное телосложение включало в себя черты щелкунчика и клыкастого пса. На сиамского гермафродита со слипшимися разнополыми телесами, причем бабьи одновременно представляли собой виолончель. Мужская ипостась ловко и даже форсисто наигрывала, возбуждая смычком женственную. Музицирование осуществлялось на фоне разваливающихся готических замков и заводских корпусов, символизировавших рухнувшее мироздание. На соседней картине был сад, в нем каждое дерево имело человеческие черты, и эти древолюди то ли что-то не могли поделить, то ли просто так ссорились: изломы рук да взлохмаченные ветром шевелюры крон создавали легкий агрессивный настрой.

   Я вернулся к гермафродиту. Этот Гартамонов, безусловно, псих.

   - Я долго думал, как эту неслиянную пару соединить, - внезапно раздался за моей спиной его голос с присущей ему скрипучей отчетливостью. - Получается, что не иначе, как передками.

   Если он хотел застать меня врасплох, подкравшись сзади, то это ему не удалось. Я слышал какое-то сопение за спиной, но принял за остаточное присутствие Нарушителя.

   - Полагаете, что это всё остроумно? - обернулся к нему я.

   - А вам не смешно?

   - Чудно. Причудливо. Своеобразно. Но я сторонник правдоподобия, - сказал я, чувствуя, что соврал, ибо сам работал в свое время в жанре фантастики.

   - Искусство истины дороже, - произнес он.

   - Долго ждать себя заставляете, - пробормотал я, смущенный собственной категоричностью в вопросах правдоподобия.

   - На то вам и пожаловано долголетие, - сказал он.