Я почувствовал, что он коснулся моей головы.

   - Тебе может выпасть любой случайный лэнд, как повезёт. Каюр же влияет на распределение вероятностей, подготавливая соответствующую почву для старта. - Он сжал мне виски. - Входит в эмоциональный резонанс с клиентом и... И всё!

   Я вдруг мгновенно это понял. Одновременно с моей головой случилось что-то такое, отчего от шеи в голову и вниз вдоль позвоночника тело пронзила острая боль, как будто меня молнией прошило от макушки до кобчика.

   - Больно, бля! - вскричал я и всплеснул руками, но он уже убрал свои и как ни в чем ни бывало продолжил:

   - Весь мир - театр, а люди в нём - шекспиры. Будешь сам себе пьесы писать, не стесняясь заимствовать. В том числе из мира иного...

   Показалось, что ноги у меня отнялись, однако боль прошла, а вместо этого возникло странное, но приятное ощущение, словно меня ощупывало множество мелких рук. Было щекотно.

   - ...благо ты умер уже, - завершил свою фразу Джякус.

   Я не поверил. Наш кровавый катарсис уже начался? Я ужаснулся, несмотря на то, что это уже привычное приключение - смерть - почти стало для меня обыденностью. Рука судорожно сжалась, я ее судорожно разжал. Стало понятно, а вслед за этим сразу обидно, что вот так внезапно, что вот... Что эти убийцы... Ужаснуло в первую очередь то, что произошло всё как-то обыденно, не по-станиславски. У Каспара и то было больше нагнетания и преформанса. Что-то во мне лопнуло, и я воспарил.

   Подсолнуховое поле оказалось не таким уж огромным. Завод занимал площадь раза в три больше. Два его корпуса располагались параллельно друг другу, третий - со стороны торцов. Кроме того было множество более мелких зданий. Наш вагончик выглядел детской игрушкой. И маленький-маленький Джякус и рядом с ним Джус, и тело, моё, бездыханное. Пришлось немного сбросить высоту, чтоб посмотреть, что они там готовят.

   Джякус стянул через голову рубаху и опустился на четвереньки, вытянув шею параллельно земле. В то же время он продолжал что-то бубнить, умудряясь в таком положении даже жестикулировать. Наверное, перепирался со своим нарушителем. Всё остальное в природе замерло. Даже птицы замолкли. Даже собаки попрятались. Джус обеими руками вцепился в эфес.

   - Чтоты-чтоты-чтоты! - вскричал он не своим, очень тонким голосом и взмахнул шашкой над склоненной головой Джякуса.

   Меня отнесло прочь волной отвращения. К рубке голов я еще не привык. Однако теребило и беспокойство: хватит ли у него умения, сил, достаточно ли остёр и тяжёл клинок - больше всего я боялся остаться один, без эскорта.

   Однако уже в следующее мгновение я ощутил рядом с собой присутствие Джякуса.

   - Следуй за мной, - сказал он.

   Как за ним следовать, если он оставался для меня невидим? Я и себя-то ни одним из органов чувств не воспринимал. Свет, облака, земля - всё это было зримо. Тем не менее, я тронулся и поплыл, пытаясь ориентироваться на чувство присутствия.

   Словно для того, чтобы облегчить мне задачу, где-то впереди, по курсу следования, раздались звуки музыки, фортепьянное бряцанье, нехитрый ресторанный мотив, и он становился всё громче. Мы пронеслись через череду облаков, выстроенных анфиладой, и очутились перед необычным архитектурным сооружением, похожим на нагромождение кучевых облаков, выполненных в различных оттенках серого.

   Мы влились в вестибюль и огляделись.

   - Квартет Анны Карениной, - сказал Джус. - Камерный. - Его силуэт начал понемногу проявляться, он завис над роялем.

   Вряд ли это квартет камерный, подумал я. Раньше такие играли в ресторанах. А еще - в кинотеатрах перед началом фильма, пока зрители осаждали буфет.

   Поспели вишни в саду у дяди Вани. Фортепьяно, бас, скрипочка и электрогитара. Квартет наяривал.

   - Я не очень люблю такое, - сказал я.

   - Что ж, - сказал Джякус, похожий на тень. - Кто платит, тот и заказывает музыку.

   И тут же вестибюль стал наполняться новыми звуками, новые музыканты материализовались прямо из воздуха, вылезали из дверей и зеркал, а прямо в воздухе повисли бубенцы, много, более полусотни.

   Оркестр с бубенцами стал присоединяться к концертирующему квартету, сначала по одному, а потом по двое и группами, меняя характер музыки, усложняя репертуар. В нём уже не было ничего кабацкого.

   Музыка была непривычная, но мало-помалу захватила меня. Я не мог бы сказать в точности, на чем, собственно, основывается моя уверенность, но уверенность была твердая - в том, что это играют мне и обо мне. Хотя представления по мере развития темы возникали различные и с моей персоной, казалось бы, никак не были связаны.

   Во внезапных скрипичных всплесках, в сполохах медных, в отсутствии очертаний - тех, что задает мелодия, ритм, - вернее так: в немыслимом напряжении обрести очертания, форму, вопреки природе своей стихии, в сладострастном саморазрушении, в пожирании всяческих форм, мне чудилось некое изменчивое божество, а может - событие, что непременно случится, а может и случалось не раз, как уверяли звуки, на которые тревожно, словно на дурное предчувствие, что-то эхом откликалось в душе. Это был огонь. Очищающий, но безусловно опасный, почти наверняка смертельный, хотя был момент, когда мне показалось, что я мог бы, как саламандра, жить в нем. В стремительном развитии темы, в ускорении темпа, чувствовался некий предел, стремящийся, говоря алгеброй, к бесконечности, и казалось, что если сделать темп еще стремительней, максимально уплотнив звуки, будет взрыв. Возможно, это был тот огонь, что выжигает нас изнутри, утверждая истину: мы играем с огнем, который внутри нас. Виртуозным образом музыкантам удалось передать все качества пламени, как меняется его цвет: голубой - оранжевый - красный - белый; последовательность осязательных ощущений: холодно - тепло - горячо - нестерпимо; россыпи искр, опадавших пеплом; сизый, всеудушающий дым; треск и гул пламени, пожирающего топливо, поглощающего воздух, нагнетаемый ветром: ветер, как бы пытаясь накинуть узду, лишь расшевеливал пламя, придавая огню подвижность, порывы огня следовали за порывами ветра. Инструменты в согласии между собой имитировали разгул стихии, и лишь саксофон пытался насмешничать, словно видел в огне что-то забавное: весело - очень весело - весело, как только возможно - еще веселей. -

   Но вот гул огня отошел в сторону, пламя не угасло, нет, оно продолжало существовать, но стало невидимым, как невидим мир, находящийся за горизонтом или за спиной. В дрожащем адажио, предваряющем новую тему, угадывались признаки иной стихии, легкость, бесплотность подвижной среды, ее вездесущность. Тонкое звучание струнных подчеркивало ее прозрачность, призрачность, а привязка мотива к теме огня - ее зависимость от освещенности и температур. Это был воздух, радужная оболочка земли, в котором можно парить, стремительно его рассекать или висеть паутинкой без опоры о твердь. Порхающие звуки флейты то опускались до самой земли, то взмывали высоко в поднебесье, замирая в разреженных атмосферных слоях так, что становилось трудно дышать. Однажды пахнуло благоухающим облаком, но облако, обманув, медленно проплыло мимо. Вместо этого - немного приторно - зазвенели бубенчики, завибрировали в воздухе, позлащенном, подслащенном цветочной пыльцой, щекочущем обоняние, лелеющем бабочек, жесткокрылых жуков и стрекоз. Но что-то случилось в верхних слоях, изменившее радиус сфер, опустились, сгустились тучи, звуки, окатив эоловой октавой, замерли, когда вдруг грянула медь, словно молния расколола оркестр надвое, и теперь два оркестра, играя внахлест, бранились с кошачьим визгом, словно ветер выл, брал на испуг, пытался взять силой.

   И вдруг бас-кларнет, пока что дремавший, рявкнул так, что растерявшийся слушатель, потерявший опору, должен был испытать внезапный испуг, сорвавшись с лесов, на которых висел, в кратком полете устремленный к плоскости, где встречались воздух и твердь - наиболее надежное агрегатное состояние, дно воздушного океана, сухопутная среда обитания, где развертывается большая часть жизненных драм. В этом месте поверхность оказалась плотно взятой в бетон - многотонный монотонный ритм о том свидетельствовал. Но уже совсем рядом, на расстоянии короткой фортепьянной пробежки, обнаруживалась обнаженная почва, из которой произрастали растения, разбрасывали семена, где копошились черви и кропотливые муравьи. Сопрановая рулада, скользнув по земле змеей, скрылась в кустах и там замерла, забившись под пень. Эта часть была более оформлена мелодически, сменой ритмов, темпов и тем подчеркивая многообразие рельефа, разнообразие земных форм. Гитарные риффы передавали клокотанье огня в центре земли, а один альтист, артист оркестра, виртуозным соло показал, как она вертится. Однако земля, обладая тяготеньем, не давала разгуляться музыкальной фантазии, и тема постепенно вновь обрела первоначальную монотонность в напрасных попытках оторваться от земли.