То прося, то с раздраженной обидой требуя, калеки перехожие, нищие монахи, бесприходные попы тянули к датчанам руки. Магнус и рыцари брезговали касаться. Не снимая перчаток, роздали до Москвы всю запасную выпечку.
От Пскова до Москвы знали уже распоряжение Иоанна, и датские рыцари столкнулись с другим византийским качеством – показухой. По обочинам встали пред столицей по острастке и посулу вышедшие жители, одетые в лучшее, как на воскресную службу. Мужики - в поддевках и кацавейках. Бабы – в крашенного льна сарафанах, платках или воздухах, с аляповатыми кокошниками. Напряженные взгляды Магнуса и его спутников выхватывали в задних рядах встречающих дворовых людей и ремесленников, скучавших с самыми тягостными лицами и одетых в рубище, рваные латаные порты, видавшие виды лапти, опорки, а то и без оных. И передние, и задние приветствовали иностранцев с явно вымученным энтузиазмом. Недружелюбно оглядывались на стрельцов уездного ополчения в красных кафтанах и с секирами. Ровно не будь их, разбежались бы.
Толпа низко, многократно склонялась. Бабы пели и плясали русскою пляскою. Приказные дьяки выносили иноземцам куличи и круглые хлеба с солью. Требовалось ломать хлеб, макать в соль и есть. Боясь отравления и заразы, преодолевая брезгливость, Магнус ел и от страха не чувствовал вкуса варварского угощения.
Ближе к первопрестольной селений становилось гуще, добротных домов больше. Появились с крикливой роскошью одетые царские чиновники. Скакали сбоку отряда, парились в друг перед другом и иностранцами выставляемых мехах. Местные богачи не отставали чванством. Пальцы в золотых перстнях. Соболья шуба накинута да расстегнута. Нательный крест выставлен и огромен. С проезжающими панибратствуют, тащат в храм, где заставляют выстаивать бесконечную утомительную службу. Ждали, что датчане закрестятся. Они, принявшие протестантство, не крестились. Только немногие были католики. Те возлагали на перси длани. Улыбались не без приятности и вежливо раскланивались в ответ, одновременно поражались пышной красоте и неудобству храмов Московии, лишенных скамей для сиденья. Протоиреи благословляли посольство. Датчане вместо целованья руки, пожимали ее священнику. Необычное облачение протестантского пресвитера Шраффера вызывало особое удивление. Его застегнутый на блеклые перламутровые пуговицы немецкий кафтан, коричневого бархата с красным отливом, белый воротничок, круглая с полями шапка, которую он догадывался снимать в церквах, вызывали неудержимое желание потрогать. Хотели найти крест. Шраффер поводил гладко выбритым тупым подбородком, морщился всякий раз, когда ощущал незаметное, как казалось трогавшим, любопытное касание. Бабка ли то была богомольная, изуродованный кожной болезнью юродивый, любопытный, пропахший рыбой торговец, а то и благоухающий постным маслом в волосах чиновник.
Датчане сохраняли осторожность: ослабляя ремни, не снимали доспехов. Не принимали приглашенья ночевать в гостиницах, располагались отдельным лагерем и всегда выставляли вооруженный караул. Перед сном многие воины усердно молились, сомневаясь в возвращении из России. Магнус, читавший по-немецки, не расставался со Священным Писанием в переводе Лютера и с лютеровыми же комментариями, читал на ночь, готовый не проснуться. Пресвитер Шраффер ежедневно исповедовал его, укреплял, причащал Святых Тайн, что делалось исключительно в минуты смертельной опасности. Казалось, московитская действительность подтверждала худшие ожидания. Число конных ратников, сопровождавших Эзельский отряд, росло. Днем они плотной массой обступали Магнуса и его людей. Нуждаясь в проезде, давили к середине дороги. Кривые ухмылки на бородатых лицах военных не оставляли сомнений, как чтут иноземную миссию подлинные московские патриоты. Тая ужас, сосавший под ложечкой, Магнус снова и снова цеплял не внушавшие добра взгляды Иоанновых воинов. Глянули и тут же отвернулись. Не растерзать ли хотят? Магнус вспоминал гибель Красса и смертельное ранение Юлиана Отступника от парфянских стрел, тоже заманенных в безбрежные варварские палестины.
Округлые скуластые лица, узкие подбородки, низкие лбы и бычьи шеи – один вид восточных славян, столь схожих и одновременно несхожих с остальными европейцами, будто подмененных, исковерканных мутацией, смущал Магнуса, улыбались ли они и кланялись, подавая хлеб с солью, смотрели ли угрюмо. Отрешенные, подавленные, утомленные русские казались представителями иного гораздо более напряженного существования. Принц отмечал преимущественно серый или темный цвет московитских одежд, вероятно, объясняемый не только любовью к черному цвету, но и практичной готовностью принять наихудшее. Видимо, трауры в этой стране первенствовали перед праздниками. Московиты вяло приветствовали друг друга при встрече, без интереса расспрашивали о делах. Поразительно необщительные, часто полупьяные, вороватые – датчане уже не досчитывались отделанных серебром уздечек, под Тверью сперли у оруженосцев подпругу, а продаваемый овес был с трухой, ладные датские кони от местного овса страдали животами - восточный странный народ обитал в разделенных огромными расстояниями убогих селениях, не жил, выживал, не будучи знаком с лучшим. Мерз суровыми зимами, шлепал в драном армячишке на базар, собирая весеннюю и осеннюю грязь растительной обувью. На рынке смертно торговался, надеялся обмануть и не быть обманутым, обманут был всегда. Лгал безбожно, похабно ругался и замаливал брань, растил хлеб да рожь, ковал железо, пропивал заработанное, рождал подобных, вырождался и возрождался следующим одинаковым поколением. Магнус недоумевал, возобновись война, чего станут защищать сии нищие? Вокруг он видел холодные лачуги с текшими крышами, из дверей которых вырывался черный дым, дикари экономили на дымоходах. Дома редких богатых были из дерева, и только некоторые церкви – каменные. На завалинках сидят унылые бабы с младенцами, завернутыми в тряпье. Каждого второго сосунка отнесут они на погост, по болезни ли, материнского молока ль не хватит. У ног матерей играют выжившие: мальчики бросают в цель ценимые чуть ли не на вес серебра обглоданные коровьи позвонки, ибо не после каждого поста в сей стране разговляются. Ржаной хлеб, квас, каша гречневая, пареная репа, мед, ягоды грибы и рыба – скудная еда среднего семейства. Худенькие девочки бродят по кривым улицам, нянчат деревянных кукол, спеленатых в ни на что не годящуюся ветошь или лист лопуха. Мужик во дворе что-то строгает, точит острогу, острит подгнившую дубовую соху, когда не запил с утра и уже не лег на нижнюю полку двухъярусной дровяной кровати, полати. Да, русская жизнь настолько отличалась от той ухоженной, в какой вырос и к которой привык Магнус, младший брат короля и принц крови, что невольная несдержанная судорога то и дело пробегала от его ухоженного копчика к шейным позвонкам, накрытым серым от дорожной пыли, когда-то белоснежным кружевным жабо.
Василий Шуйский стоял перед отцом и дядьями. У него с жадным сомнением выпытывали о явлении на Руси Георгия, сына Соломонии и Василия Иоанновича. Бояре подобрались на лавках, скрипели, чесались, запускали пятерни в седые бороды, думы думали. Как же выжил Георгий, не подложный ли он? Предуведомленные слухами, исшедшими из польско-литовской московской диаспоры, бояре были тучной почвой, куда падали зерна желанного освобождения от Иоанновых притеснений. Устроил бы Георгий знатным семействам послабление, стал бы править через Думу, а не по своей изменчивой воле? Сладко вспоминались года Иоаннова малолетства.
Василий, подученный Годуновым, врал и ломал себя от вранья. Не отцу и не дядьям бы нести ему околесицу. Слишком далеко все зашло. Идя в фарватере Годунова, Василий презирался опричной верхушкой. Борис заверял товарища: существует один путь подняться. Василий поверил. Но чуял: идет по болоту, с кочки на кочку перескакивает. Кругом топь ждет, соскользни нога.
Каков же он, Георгий Васильевич? По годам разменять он должен пятый десяток. Статен, высок, благородной ли наружности? Где таился долго, не объявлялся ранее почему?. Василий вызывал воображением наружность Географуса, старил его лет на двадцать и клялся, что обретенный наследник престола роста достаточного, волосами черен, в плечах широк, бедрах узок, десница его сильна, нравом же покладист. Последняя характеристика особо была по сердцу боярам. Они издавали гул, похожий на пчелиный, когда переполнен медом улей. Смирный, уступчивый, непротиворечивый, отрок умом – такого царя себе желали.
