Облитые полнолунным светом стены Суздаля молчали. Покойно струилась Каменка. Не блистали  сигнальные городские огни, лишь пламя опричных факелов трепетало в безмятежных водах. Вскрикнул проснувшийся ребенок и замер, ладонью рот закрыли.

         Лошади вспорскнули. В низкой траве щебетали скакавшие птицы. Поля укрывал удивительно плотный туман. Царь медлил с командой, глядел в серую пелену, протянувшуюся до города. Екнуло сердце опричников. Что замешкался государь, тоже смотрели на белое поле. Заря окрасила его по верхам багрецом и выступили человеческие тела, множество: взрослые крепкие мужчины и дряхлые старики, дородные зрелые женщины и гибкие нескладные девицы, подростки и матери с младенцами, иноки и инокини. Все  – в белых смертных рубахах лежали подле города ниц, ускоряя гибель или избавление. Кулики без страха прыгали по телам, уже считая их полумертвыми.

         Передовой разъезд из Басмановых и старших Грязных вырвался ближе. Кони не пошли по телам, заржали, подались, присели. Вяземский с Малютою выскочили наперед, хотели топтать лежавших, сердясь на суздальскую покорность, расхолаживавшую государя. Царь остановил приспешников.

         Из раскрытых Святых ворот вышел маленький Годунов в  нелюбимой  опричной рясе. Идя меж телами, он подвигался к царю. Подняв, подняв показывал  Магнусово письмо, точно из-за него сыр бор горел. Малюта скривил губы от Годуновской дурости. Вонзил шпоры в конское брюхо так, что из распоротой шкуры кровоточащий жир повылез. Конь взвился, едва не сбросил всадника наземь.

         Годунов беспрепятственно дошел до царя и пал под копыта его высокого жеребца, протягивая кверху письмо. Лежавший вместе со всеми жителями Яков Грязной поднял голову. Он поймал красноречивый взгляд Годунова, обращенный к нему, прочитал: «Эх, мало послужили вы с племянником мне за письмо сие! Видите, до чего дошло. Что уж знаете,  молчите!»

         Стоя на коленях, Борис потянулся поцеловать сапог царю, но государев жеребец дернулся, и он поцеловал расшитую золотом мотнувшуюся перед глазами попону. Иоанн дернул подбородком. Подлетел Малюта и забрал письмо мимо потянувшейся руки старшего царевича.

         Уткнувшиеся в землю жители слышали, как войско разворачивалось и уезжало прочь. Били копыта, понукали всадники. Подобно Пскову, и Суздаль чудесно спасся.

         Еще не смели поднять голов. Свистели кнутовища, рассекавшие воздух, и кто-то слабо охал на  удар. То Григорий Грязной и Федор Басманов кружили на конях возле продолжавшего стоять на коленях Бориса и  по чем зря лупили его, вымещая досаду на неопустошенный город. Оба помнили о денежных долгах своих безмерных.

         Дальше в поле медленной иноходью пробирался к месту избиенья на низенькой кляче тоже отставший от войска  Бомелий. Восходящее солнце рисовало его морщины извилистыми ущельями. Он дождался, когда перестанут бить Бориса, чтобы  к нему обратиться.

         Борис не двигался, пытался не кричать, лишь вздыхая.  Когда боль достигла пределов, он свалился на бок. Спасая глаз, прикрыл их рассеченными ладонями. Федор плюнул,  бросил его и поскакал догонять своих. Григорий же нагнал убегавшего Шуйского. Будто ведая об ухаживаниях его за Екатериной Скуратовой, рассек коротким взмахом плети легкий тонкий кафтан от ворота до подола промеж лопаток. От другого удара брызнула кровь по заушью. Шуйский зажал рану ладонью и запищал высоко, заячьи. Шутя, гикая, Григорий гнал его до Святых ворот и далее. Не боялся, что за боярского сына вступятся.

         Василий Грязной разыскал Якова, долго смотрел на него за Годунова не без презрения,   спросил про сына. Яков сказал: Матвей при смерти. У Василия Григорьевича не было времени повидаться. Он дождался только возвращения брата Григория. Ускакали вместе, укоряя за продолжавшуюся службу Годунову.

         Яков почувствовал легкое пожатье руки. Повернувшись, он улыбнулся Ефросинье, лежавшей в белой рубахе подле. В синих глазах ее набухли слезы. Не выпуская Ефросиньиной руки, он помог ей встать. Мимо них, возвращаясь в город, проходили жители, обсуждая внезапное избавление. Многие стекались в церкви возблагодарить Господа.

         Не сговариваясь, Яков и Ефросинья пошли в больничную келью проведать бившегося в беспамятстве Матвея. Заметив Бомелия, Яков потащил и его за собой. Не дал переговорить с Годуновым. Торопился продлить часы умирающего. Окровавленный шатающийся Борис вошел в городские ворота последним.

         Полоса розового света легла на реку и окрестные ветла. Небо еще густело тьмой. Прилипнув к Земле, сфера стихий стояла в то утро совсем низко. Путано кружились Луна, Меркурий и Венера, дальше – Солнце, Марс, Юпитер и Сатурн и только потом украшенная звездами незыблемая твердь прикрывала мир людей  круглой непроницаемой крышкой.

Часть II

МАГНУС

                                                         1

         Не дождавшись ответа на свое письмо, переданное через Матвея Грязного, Магнус уже сам ехал к царю. В Дерпте он получил весть о разорении Новгорода. Остановился, медлил, думал возвратиться с пути в ужасе пред московским варварством. Способным коснуться и его. Честолюбие одержало верх и с теми же двумястами воинами,  не единственными ли, Магнус направился к Москве.

         Вздымая пыль извилистых дорог, меся грязь, утомляя людей и коней, Магнус скакал длинными переходами. Искоса изучал он проезжающих купцов, простых русских людей с товаром, с мешком семян в тряской телеге. Пешие, чумазые, угрюмые, заросшие в дерюгах, ветхих шушунах, заношенных шапках, застиранных головках, в лаптях, опорках, не глядя на холод, босиком, мужики, бабы, дети гнали стада или наклонялись над плугом  в разгоравшуюся весеннюю пору. Магнус  пытался дознаться, докопаться, подобны ли сии люди они тем, что на Эзеле или в родной Дании. Заслышав приближение ладного двухсотенного отряда с возами провианта и снаряжения, с табуном высоких откормленных сменных лошадей, землепашцы оставляли работу. Некоторое время не знали, кто едет: приближается ли взбалмошный боярин с надворной командой, тешится ли ранней охотой дворянская свора, летит ли брать налог опричная сотня, не вышла ли пограбить польская шляхта. От всего могли не откупиться, лишь прятаться да бежать. Заметив мирный характер  отряда, стояли, таращили глаза. Привычно скидывали шапки, показывали белую кожу там, куда не допускалось солнце. Лица обветренные, потрескавшиеся  от бесконечного омовения воздушной стихии. Руки, козырьком сложенные подо лбом, заскорузлые с черными каймами ногтей. Взгляды тупые, запуганные, все же с хитринкой: кинешь взор на мужика или бабу, сразу опустят глаза, будто не глядели. Отведешь глаза, опять смотрят пристально, недоверчиво, жадно. Мелкая босая детвора восторга  бежит за отрядом, получает комья земли из-под копыт, сама исподтишка камнями бросается. И взрывается задорный смех, если грязь окатит лицо  ребенка или метко брякнет голыш по броне закованного рыцаря.

         Магнус приказал угощать детей белым  хлебом. Детвора тут же разодралась за кидаемые с возов подачки. Щипались, кусались, пинались. Подныривали под руки, едва успевавшие вынуть хлеб из мешка, вырывали его снизу. Хлеб не ели, жрали. Но вот подскочили взрослые, отобрали добычу, по головам нащелкали. Поклонились датчанам.

         Иногда Магнус с путниками ловили, так им казалось, взоры восхищенного преклонения перед признаками развитой нации. Сверканье начищенных доспехов, развевающиеся цветные плюмажи  перьев, до бедер ровно вымазанные сажей сапоги, кожаные брюки и подлатники изумляли селян. Соскобленная растительность, сытые круглые лица, длинные расчесанные волосы аккуратной стрижки, квадратные челюсти, благородная прямая осанка в седле заставляли заворожено замирать. В хмурых глазах аборигенов вспыхивал завистливый  блеск, и Магнус думал: имей  возможность, они содрали бы и доспехи, и штаны с куртками, забрали бы  щиты,  секиры  и коротки мушкеты. И без продажи всему бы углядели применение: с боевым топориком по дрова в лес ходить, в плотный бархатный плащ хорошо заворачивать детей в ледяной зимний месяц.