- Чего строите из себя особых людей? Вот записали в ругательной сказке, мы, знать – ничто, а вы люди царевы верные, бессеребренники. Ты, Вяземский, по одному ли прозвищу князь? Не древнего ли звания? Вы, Басмановы, отец и сын, чего отказались от фамилии Плещеевых? Не ваш ли дед, митрополит, управлял церковью при Дмитрии Иваныче Донском? Не отец ли с посольскими поручениями ездил при Василии Иоанновиче? А ты, Малюта, отринул, что Бельский? Не ваши ли с моими дрались при младенце-государе? Не на первых ли местах и тепереча Бельские в Думе? Удобно, и в земщине ваши успели и в опричнине! Чего придуряетесь, кляня знатные роды? Молвите еще, что вы землю пашете! Настроение царя уловили беспородных привечать? Царский нрав прихотлив! Позор ваш в веках за нас, бояр, останется. Не сдержался, видя алчбу и горящие к деньгам глаза ваши, правду старик сказал. Хотите убить меня? Мои предки на Калке стояли. Горжусь, не таю. Не боюсь умереть. Вы же, скрипнет половица, страшитесь. Просите по пятьдесят рублей на человека? В могилу серебро с собой не положите! Ждите божьего суда, грядет!!
Иван Андреевич плюнул в лицо Федору Басманову, виня того в содомии: « Растя сына Петра, ты – женатый папаша сам мальчика из себя разыгрываешь! Заразителен пример!» Василий Шуйский не дерзал унять отца. Замер, трепеща. Лишь тянул отца за полу.
Федор Нагой гадал: пропали деньги. Новых они с бояр не соберут, а те, которые дали, бесполезно для дела у опричников останутся по крику Андреича.
Малюта–Скуратов швырнул в Ивана Андреевича кубком. Григорий Грязной и Федор Басманов схватили Шуйского за плечо, разорвали кафтан. Понукаемые Малютой, все лезли вцепиться Ивану Андреевичу в седины. Сбили шапку. Иван Андреевич не уставал проклинать трепавших. Умрет, но не уступит в злопамятстве.
Скоро неудачливых ходатаев вытолкали вон. Идя, Федор Федорович ругал обтрепанного Ивана Андреевича за несдержанность. Иван Андреевич Шуйский задыхался от старческой одышки и злобы. За ним едва поспевали гнусивший Федор Федорович Нагой с Григорием, Тому раскровенили щеку. Цел был лишь сын Ивана Андреевича – Василий.
Путь лежал мимо покоев царевичей, и Иван Андреевич, сбитый с дороги чувствами, влетел туда. В простые времена к царевичам входили без стука, только от предпоследнего русского царя установились телохранители. Царевич Иван с опухшим лицом полулежал на бухарских коврах в восточном халате. Две полураздетые девицы, надеявшиеся доступностью пробиться в милость, лежали у него на коленях. Чувственными наслаждениями выжатый до пресыщения, Иван кормил курв из чаши изюмом. В изголовье валялись разбросанными объемные духовные книги с серебряными застежками, в дорогих каменьях вокруг титула.
Бояре, до земли согнувшись, тут же пожелали царевичу доброго здравия. Иван Андреевич глядел на Ивана и с ненавистью думал: ежели умертвить отца и воцарить сына, не лучше боярам будет. Утром прибьет, вечером помолится. Яблочко от яблони недалеко упало.
В покои вбежал в белой льняной рубахе до пола младший сын царя Феодор. На предплечье его сидел обученный говорить скворец. Птица кричала: «Слава царю!» Феодор глупо смеялся, восторженно повторял за птицей слова, давал перебежать скворцу с одного плеча на другое. За Феодором Годунов нес птичью клетку.
Иван Андреевич опять подумал: вот Феодор был бы удобнее знатным родам. Заметив Бориса, царевич Иван тут же послал его за переменным платьем. Годунов поставил птичью клетку и вышел. Бояре потоптались за ним.
- Борис, - окликнул Иван Андреевич, нагоняя, - хоть бы ты за нас, древние роды, пред государем походатайствовал. Мы, почитай, ему братья. За что же он нас треплет?! Вот опять поход на наши вотчины во Владимиро-Суздальскую земле собирает.
- Я ничего не слышал, - сухо отвечал Годунов.
- Как же! Шую, слыхивали, отберет, отдаст опричникам на имения. Уважаемых людей на пустыри выведет. Помоги!
Годунов странно посмотрел на Ивана Андреевича,:
- Чего я могу?
- Нас не жалко?
Борис не ответил. Борода Нагого заходила клинышком:
- Мы опричнине денег за дочку мою отсыпали. Вижу – тщетно. Нельзя ли вернуть?
Годунов осклабился: то новгородцев ему должно быть жалко, то бояр. Иван Андреевич больно сжал Федору Федоровичу руку, потащил за собой:
- Не унижайся перед никчемным. Сами управимся.
Василий Шуйский разрывался, остаться ли с Годуновым, пойти ли с отцом. Все же потянулся за папашей.
Действительно, что мог Годунов? Но он не был случаен. Что-то невыразимое скрывалось в нем, заставляя других искать заступничества. Как в прирожденном наезднике, срастающемся в скачке с лошадью, фибры души его трепетали в унисон с волной дворцовой жизни.
Неся стиранную одежду царевича и толстый фолиант «Житий святых», меж страницами которых Иван прятал непотребные оттиски немецких гравюр, услужливо доставляемых европейскими гостями , Годунов встретил в больших сенях царя с Малютою о чем-то тихо беседовавших. Иоанн был в шелковом опашене поверх рубахи из-за жары, несшейся от раскаленных печей. Малюта потел в становом кафтане. Из коротких рукавов высовывались его крепкие толстые руки с густым, как шерсть, черным волосом. Веяло из поддувов сосновыми дровами. По полу стлался косматый дым.
Царь и Малюта склонились над рисунком местности, выполненном на толстой бумаге иноземным картографом. Рассчитывали, как сподручнее двинуться с войском на Владимир. Первая стоянка за Яузой, а то и в Тайнинском, и так далее. Царь спросил, что делает царевич. Годунов отвечал: Иван отходит с послеобеденного сна.
- Долго Иван спит! – резко выкрикнул царь. – Пускай сюда идет. Дело до него есть. Готовимся на Суздаль!
- За что же на Суздаль?! – вырвалось у Годунова. В следующую минуту он жалел о словах. Что было у царя с Малютой, неизвестно, но Иоанн был заряжен гневом, как Лейденская банка. Малейшего неосторожного слова было достаточно, чтобы он пришел в неистовство. Лицо искажалось подвижными судорогами. Красноречивые, они меняли одна другую. Кипящие волны бегут по штормовому морю. Десятки мыслей, затаенного раздражения, вынашиваемого мщения.
Годунов понял: если царь будет говорить до вечера, он не выскажет всего, что подвигало его в новый поход. Мгновение, и прислоненный к столу царский посох поднят над головой и летит в Годунова. Борис едва увернулся. Мысль Годунова работала лихорадочно. Опасность калейдоскопом просчитала варианты поведения. Вот оно лучшее: он уронил на пол одежду царевича и фолиант, откуда рассыпались скабрезные картинки. Надеялся, вопросом о картинках отвлечет царя.
- Холоп! – орал на Бориса царь. – Смеешь спрашивать, зачем иду по Владимир и Суздаль?! Твое ли собачье дело! Потому что я – хочу!! Выжги себе на узком лбу каленым железом, а то прикажу Малюте тебе выжечь! Таково, раб, мое царское желание! А ты пойдешь, куда скажу: в Крым, Ливонию, на Суздаль или царевичам зады подтирать! За честь почтешь!
Царь надвигался на Бориса. Тот присел на корточки, собирая листы. Через веки видел искаженное лицо царя и белую пену, собравшуюся на губах. За ним натянутой улыбкой улыбался Малюта. Иоанн подошел к Годунову, но не ударил его, а подпихнул носком сапога рассыпанные картинки, внимания на них не обращая. Ничего больше не добавил. Годунов выскользнул побитым псом.
Помимо того, что он носил за царем стряпню, приставили его к обоим царевичам товарищем игр. Почему избрали Годунова, какие интриги сему предшествовали, не знаем. История застает его уже в дружках царевичей и царским стряпчим. Все время Борис находился при царевичах, круглосуточно. Спал у них в ногах, на пороге, редко в соседней опочивальне, домой изредка обедать наезжал. Лежа ночами без сна, думал, думал, думал. Ум у Бориса так был устроен, что не мог он не думать. Сам страдал от умственной навязчивости. Явственно ему становилось, что не придумывал царь противодействия бояр. Иоанн, нетерпеливый, не ждал удара, а понуждал противников к противодействию.
