Кальвинист и лютеранин робко предложили крестить взрослых, дабы родители не пользовались детской неосознанностью. Иоанн пылко возразил, как же будут взрослеть младенцы без божьего покровительства? Умирать ли им некрещеными, попадая в ад? Самый  резкий протест царя, митрополита и иереев вызвал протестантский тезис о независимости местных церквей. Хватит с них того, что православный Киев имеет отдельного митрополита, на особом положении издревле и Новгород, сам архиепископов ставящий. Иерархи гремели посохами, потрясали кулаками, выкрикивали хулу еретикам. Поддерживая   государя, они готовы были простить ему свержение шедшего к десятку пережитых им московских митрополитов.

         В пустую повествовать долее. Иоанн был признан победителем судьями, представлявшими православный клир. Царь представил Роците немецкого проповедника Каспара, который, угождая царю, перешел в греческий толк. В заключительной речи Иоанн утвердил: иностранные лекарства нам не подходят,  на место личности мы ставим общество, ибо все люди у нас, как не тщеславились бы, думают  примерно одинаково. Любой холоп, поставленный на царское место, правил бы, как он – царь. Иоанн же, сброшенный обстоятельствами в крестьянство или  холопство, послушно заботился бы о церковной десятине, царском тягле, помышлял бы о посеве, пахоте, промысле или как угодить дворовой работой господину.

         Роцита вышел с диспута, понурив голову. Во дворе его освистал и оплевал стекшийся в ожидании  разрешения спора  московский народ. Будто зная, чем кончится, вокруг лютеранской и кальвинистской церквей уже разложили хворост.

         Стоя в свете пламени, пожиравшего церковные стены с кровлею, царь удостоил беседы Бомелия, сказывая о новшествах, которыми брался хвалиться Запад перед «отсталой» Московией.

- У нас есть сенаты и парламенты, утверждающие постановления государей и выступающие с предложениями по важнейшим вопросам, - сдержанно отвечал Бомелий.

- Нет ли у нас Боярской думы?!

- Города самоуправны, имеют собственные магистратуры.

- Нам это рановато, самоуправство городов будет способствовать отделенью  и  препятствовать в сборе податей. Местностям должно починяться Москве сверху донизу.

- У нас – школы. Пять сотен лет, как открыт в Болонье первый университет. Сейчас же они во множестве. Век печатают книги типографии.

- Я ежегодно даю церквам деньги на приходские школы, да воруют! – скрипнул зубами царь.

         Грохот упавшей балки из-под крыши горящей кирхи заглушил еще какие-то слова. Шум перешел в треске, позволявший слышать, как говорил Иоанн о первопечатнике Иване Федорове, издавшем «Апостол» и «Часовник» по митрополита Макария и его, царя, благословению. Подарил Иоанн землю под типографию  между Никольским и Заиконоспасским монастырем в столице, да закоренелые монахи с человечишками темными спалили ту печатную фабрику по кончине первого заступника – Макария. Уцелевшее оборудование царь свез в Александрову слободу, подалее невежд. Там и дождался печати Евангелия. Не ужился изобретатель с  царем, переметнулся к перекупившему литовскому гетману. Бежал вместе с товарищем, Петром Мстиславцем. Теперь  оба печатника уже в Острог собрались.

- В тюрьму?

- Город есть  под Киевом. Правит там Рюрикович - Константин Константинович, - Иоанн длинно вздохнул. - Придется нам покупать изданные им Библии.

         Пламя лизало бревна. Стены  разъединялись и разваливались лепестками огненными. Оплыла крыша. Немцы спешили с водой, косясь на государя. Тот не запрещал тушить, зато толпа не подпускала немцев. Била их по щекам и в боки,  вырывала шайки. Бомелий хранил невозмутимость.

- Слышал ли, государь, прошли по морю в Индию?

- Как не знать!  Индии две.

- Из второй привезли земляные яблоки. Растут хорошо, дают пищи более хлеба.

         Царя  интересовали не картофель и не табак, а новости в государственном управлении. Бомелий оседлал одного своего конька:

- Вдовствующая французская королева-мать Екатерина Медичи успешно применяет яды в управлении государством. Умело устраняет вельмож неугодных. Поссорясь, меняет под короной головы сыновей собственных. Яды Медичи идеальны, ни цвета не несут, ни запаха.

- Не по твоему ли патенту?

         Бомелий подчеркнуто промолчал.

- Что касается публичных казней, - продолжал он, - то папские суды изобрели аутодафе.

- Зверь невиданный?

- На главных площадях принародное  еретиков сожжение. Зрелище впечатляющее, надолго удерживающееся в памяти и унимающее  злые помыслы  преступников намеревающихся.

         Иоанн недобро засмеялся:

- А то мы в крестьянской простоте все режем да рубим! – добавил: - Нигде не найдешь, чтобы не разорилось царство,  попами ведомое. Пример – греки сгубили Константинополь .

         Колыхнул памятью митрополита Филиппа, осуждавшего опричнину: «Аще царство на ся разделится – запустеет… Мы убо, царю, приносим жертву Господеви чисту и бескровну в мирское спасение, а за олтарем неповинно кровь лиется христианская и напрасно умирают!» Склоняя ухо к Бомелию, внушавшего о новых изобретениях европейцев, Иоанн удалился. Лишь отпуская ученого, вспылил:

- Кабы были вы такие умные, не допустили  бы о прошлый год бунта против венценосной сестры моей английской королевы Елизаветы. Едва удержала она трон от взбесившихся вассалов.

         Бомелий  растерялся осведомленности Московита.  Иоанн же поил и допрашивал о любом пустяке моряков английских и иных приезжающих.

         Простонародье подбрасывало в огонь разбросанные пожаром остатки стен и кровли лютеранской кирхи. Подобрав рясы, священники принесенными граблями и вилами подгребали уголья, дабы не перекинулся всполох на стоявшие рядом православные церкви. Иностранные гости купцы, послы, наемники опричного войска, числом до полутора тысяч, стояли молча. Испуганно или радостно звонили колокола, то ли провозглашая победу истинной веры над отступниками, то ли предупреждая глядеть за искрами и черным дымом, развеваемым над соборными крестами и кремлевскими башнями.

         Если бы царь выглянул в окно и увидел единодушие народа, кидавшего доски, бревна, скамьи и лютеранские подсвечники в пламя, он мог бы удовлетворенно заметить, что не ошибся, когда в споре с Роцитой заметил: мы – единый род пчелиный, любой московит, будучи царем, на моем месте поступал так же.

         Иван Андреевич Шуйский со старшим сыном Василием и Федор Федорович Нагой с братом Григорием принесли опричникам два мешка серебра. Не отваживались они повторять, что принесли подкуп в пользу  дочери Нагого. Уклонялись от уколов за  казненную Евдокию Нагую. Вот опять  две сироты ее и  Владимира Андреевича, Евфимия и Мария с братом в Старице  растут. Крались Нагие  к трону, не через Евдокию, так через младую Марию. Гремели серебряной монетою, то – подарки или поминки от бояр в опричное здравие.

         Князь Вяземский высыпал внесенные деньги на стол. Опричники подошли,  считали жадно, ссорились. Сгрудились черными птицами сгрудились, ворошили серебро с вытесненным всадником. Красные боярские кафтаны с широкими козырями на затылке с разрезами от пояса, обнажавшими полотняные порты и до блеска вычищенные сапоги, задранные горлатные шапки сжались в черном грозном море.

         Пересчитав, опричники нашли по десять рублей на триста  братьев, составлявших зерно опричных тысяч. Они уже знали о склонении  государя к походу на Владимир и Суздаль, и потому желали большего. По пятьдесят рублей, меньшее – по тридцать. Опричники шумели. Внесли вино, разливали  в кубки. Тянулось время между литургией и вечерней.

         Из крика выходило как опричники решат, так и будет.  Не откупятся бояре, жди скорого похода в их главные вотчины. Вот и человечек с доносом на измену знатнейших семейств уже объявился, до срока таится в Москве.

         Ивану Андреевичу и Федору Нагому и без того  жалко было от сердца отрываемых денег, а тут другая напасть. Ненависть вскипала в Иване Андреевиче. Не сдержавшись, тряся головой, выпалил: