Обняв Федора Нагого, погладив по головке дочь его, которую ради смеха в горло сладкого вина влили, Василий Григорьевич Грязной, возгласил общее мнение: опричники любую кандидатуру поддержать готовы, деньжат бы им Федор Нагой с боярами подкинули. Его слова бурно одобрили гиканьем с топотом ног об пол и ударами чаш по столешницам.
В палату заглянул тысяцкий. Из-за спины Малюты выглядывал Годунов. Оба шли к царю. Малюта смотрел по-доброму, сказал своим лишь гулять по-тихому. Годунов же скользнул глазами по собравшимся, будто вбирая их всех в память разом, стараясь никого не пропустить. Животный страх, который испытывал Шуйский перед царем, повеяло от Малюты, вдруг опустил ему внутренности, заныло подложечкой, выпитое комом встало в желудке. Василий оперся о стол, чтобы не шататься. Он тяжело смотрел на Годунова, не в силах отвечать на улыбку друга.
Малюту звали пропустить чашу. Он неткался, видели, что хотелось. Ушел с Борисом. Афанасий Вяземский пошел проводить до покоев. Вернувшись к столу, сказал, что в новгородском походе мало добычи взяли опричники. Действительно, расхищенное пропивалось стремительно. Многие покусились начать строить московские дома да подмосковные усадьбы, и застопорились на фундаменте. Такие разговоры и ранее терлись, потому что облагодетельствованный князем отрок боярский Федор Ловчиков, его словом пробравшийся в опричнину, в открытую заметил, де, новгородцев кто – то предупредил сховать свои богатства. Тут все вспомнили о пустых кладовых в знатных новгородских домах.
Не Годунов ли предупредил, вздумалось Шуйскому. Он вспомнил, как звонили они в колокола. До сих пор для него оставался загадкой сей звон. Приветствовали ли они царя? Не предупреждали новгородцев? Но те бежали царя встречать, не добро прятать. Бес знает, что в голове у Годунова. Шуйский знал: всяк живет ради живота своего. Но какую прибыль видел Годунов от новгородцев? Или они ему тайно подарки дали? Шуйскому померещились обращенные на него вопросительные взоры опричников.
Изрядно опьяненный вином Вяземский, правая рука Малюты, призвал на голову Годунова кары небесные.
Шумное веселье скоро обратилось в хаос. Никто не сдерживал речей. Доставалось всем, не участвовавшим в пиршестве. Собравшиеся же чувствовали себя солью земли русской.
Василий Шуйский, донося отцу о пире, подтвердил ему опричную продажность. «Хотят денег? Соберем!» - сказал Иван Андреевич. Тем же днем вместе с Федором Нагим стал объезжать боярские дворы, собирая пожертвования в поддержку Марии Нагой. Возраст ее опять никого не смущал. Царица царю лишь именем. Блудит и при живой и при мертвой. Все московские бабы-девицы его.
8
Иоанну донесли об опричном сборище. Недоверчивый, сейчас он смеялся над продвижением Марии Нагой: «Что буду я делать я с сим ребенком? Буквы ей объяснять? А она? Цветные ленты мне на детинец повязывать?» Поминая новгородский поход, он сказал Малюте и Годунову, что незаслуженно винят его в наложенной на город пени. Забыли ли, как выдвиженье карающего войска вызвал бежавший из новгородского острога в Москву волынский бродяга Петр. Тот и открыл письмо архиепископа Пимена и тамошних подговоренных им граждан к королю польскому. До оказии в Вильно таили то письмо в соборе Св. Софии за образом Богоматери. Не при Малюте ли царь дал проходимцу Петру верного человека? Оба поехали в Новгород и вынули из-за образа архиепископскую грамоту, где черным по белому было выведено, что святитель, духовенство, чиновники и весь народ поддаются Литве. Соглашаясь, Малюта и Годунов прикидывали, не лукавит ли царь, их испытывая, не честолюбец ли Чудовский архимандрит Леонид сочинил ту очернительную грамоту, а бродяга Петр, им нанятый, подложил ее за иконы и сам при свидетелях вынул? После новгородского архиепископского места недалече до митрополитства, ибо по городскому Разряду Новгород сразу за Москвой. Годунов и Малюта придворной жизнью выучились о людях, не избегая царя, думать нехорошо, везде усматривали алчный подвох.
Из гордости протомив поляков двухнедельным ожиданием, Иоанн согласился принять от них грамоты. Толмач пришел за послами, сидевшими в сенях Кремлевского дворца вместе с сотней русской знати, тоже ожидавшей аудиенции.
Иоанн сидел на золотом троне, возвышавшемся в середине Грановитой палаты. На нем была длиннополая ферязь, покрытая золотой чешуей. На голове – царский венец, в правой руке – жезл из золота и хрусталя. Внизу, перед пьедесталом, стояли печатник и государев писец, оба – в золотом платье. Вдоль стен на лавках в белых дорогих ферязях и высоких застегнутых на драгоценные пуговицы шапках сидели бояре.
Польский посол Юрий Быковский размашисто низко поклонился, передал грамоты царскому печатнику. Тот снял шапку, приблизился к царю, лег ниц, поцеловал ногу и колено и протянул грамоты. Царь тут же передал их стоявшему рядом Годунову. Иоанн любезно спросил посла о здоровье Сигизмунда. Посол отвечал, что при выезде его из Кракова король находился в добром здравии, которое, он надеется, сохраняется и поныне. Царь сказал несколько общих любезных слов, пригласил посла к обеду и отпустил.
Обед давался в другой палате Кремлевского дворца. Предубежденного против московского варварства посла поразило наличие на длинных столах, стоявших на возвышении в две ступени от пола, шитой скатерти и большого количества золотой и серебряной посуды. Две сотни бояр и дворян, все в белом, сидели за столами по старшинству, самые родовитые, Шуйские, Мстиславские и Бельские – ближе к царю. Иоанн в золотой ферязи расположился за отдельным столом, опять на высоком пьедестале. Он был над всеми, и возле него, кроме сыновей, не сидел никто. Между царским столом и другими было большое пустое место.
Отдельно стоял поставец с винными жбанами и блюдами. Здесь дежурили не снимавшие шапок два дворянина с салфетками через плечо. Каждый из них держал в руках золотую чашу, украшенную жемчугом и драгоценными камнями, преимущественно – рубинами. Это были личные чаши государя. Когда у него являлось желание, он выпивал их медленно или залпом.
Прежде чем подали яства, Иоанн послал каждому из бояр большой ломоть хлеба. Разносивший громко называл одаряемого по имени и добавлял: «Иоанн Васильевич, царь Русский и великий князь Московский, жалует тебя хлебом!» При этом все, к кому обращались, вставали, слушали и благодарили. После всех хлеб получил дворецкий, шурин царя по Анастасии – Никита Романович Юрьев – Захарьин, сменивший на этом ответственном посту своего брата Данилу Романовича. Награжденный царским хлебом, Никита Романов съел его перед всеми, поклонился и вышел распоряжаться вносимыми блюдами. После Юрий Быковский передавал: обеденных перемен было до двадцати: крупная птица лесная, кабанина, белая волжская рыба с икрою. Все нарезано крупно или положено большими порциями. Бояре и дворяне ели усердно, без конца провозглашали за царя здравицы, на разные лады его нахваливали. Царь милостиво улыбался, посылал со своего стола огромные чаши с вином, которые следовало пить стоя.
За столом царь сидел в другой короне, нежели на приеме. Во время обеда он еще два раза менял венцы. Приносил и уносил их куда–то служка, или комнатный шляхтич (Годунов), лицо которого не выражало угодливости, но – занятость и старательное выполнение возложенных обязанностей.
Когда все кушанья были поданы, царь своею рукой дал еду и напитки каждому из прислуживающих дворян. Это были воины отборного царского войска, ради торжественного случая, с разрешения царя, снявшие черные рясы и клобуки. Посла удивило, что царь знает по имени всех приглашенных на обед, и всем уделил время для короткого милостивого разговора.
Обед закончился в час ночи. Быковский цепко удержал в памяти, перенеся и в вечность, детали виденного обеда. Если б он задержался долее, ему открылось, как в палату впустили царскую псарню, разнообразных английских пород и отечественных псовых борзых, с рычаньем м и возней набросившихся на кости, брошенные пировавшими под стол. Можно было подглядеть за пьяными, едва ли не волоком усаживаемыми в возки, или как трезвые, при всем богатстве лишенные платков, вытирают масляные руки о голову и бороду, чтобы не пачкать одежд.
