- Добрые родители, государь! Дай Бог им здоровья! Пусть переживут дочерей и сыновей своих.

         Этот двусмысленный комплимент адресовался и Григорию Лукьяновичу Малюте-Скуратову-Бельскому, и царю. Малюта порадовался сметливости дочек, но Иоанн сказал:

- Нет ли большего горя родителю жить после детей?!

- Ты! – потребовал он высказаться Ефросинью Ананьину.

         Невидимая молния пробежала от нее через Матвея, не остановившись, доскакала до Якова, переживавшему царский допрос, а пуще – прикосновения, когда Иоанн мял девок, собственной пыткой. Покраснев до корней волос, Ефросинья робко выговорила:

- Любовь.

- Чего?!

- Любовь переживет смерть.

         Опричники захохотали. Громче других смеялся царь, изливая в слезы напряжение души своей, притворяясь: смех вызвал слезы, а не наоборот.

- Неверно! С кем любиться станешь мертвая?.. Годунов, пуская сестра твоя скажет!

         Годунова Ирина Федоровна, гибкая, ладная, высокая с вдумчивыми карими глазами в обрамлении завитков темных волос, еще неразвитое воплощение будущей  небесной женской сдержанности, не подвела брата, не уступила в навыках мудрости:

- Господь Бог переживет человека. Бог создал нас. Иисус возрождается в каждом человеке с его рождением, но не умирает с ним, живет для будущего людского воскресения, переживая и то в вечности.

         Опричники замолчали. Кто-то выдохнул на неясное, мудреное: «О!» Покосились на Годунова. Не он ответил – сестра, а всех пощечиной хлестнуло. Не подучил для всеобщего унижения? Желает дураками  выставить? Слова простые, да труд связать их искусно.

         Царь хмыкнул. Много думавший и навострившийся в церковных вопросов хитросплетениях, строго выговорил тринадцатилетней заумнице:

- После смотрин пойдешь к попу каяться, немалую потребуй епитимью. Бог в оба конца вечен. Нет у Него рожденья и не привязан Он к рождению человечьему. Нет,  Бог не рождается с человеком, но не умирает с ним.

         Не дождавшись, когда обратятся, полагая, что и никогда, три вопроса – мера, Марфа сказала с прорвавшимся отчаянием чуемого отказа:

- Смерть… Таится кончина в новорожденном. Растет младенец, растет и смерть. Старится человек, а она крепчает. Каждый год, месяц, час и мгновение. В именины смеются, а надо плакать. Ближе и ближе она. Умрет человек, смерть – вот что останется.

         Бледная, от волнения надутая, она говорила, а покатые своды надтреснуто отражали  громкие нерасчитанные слова. За волнением не заметила тона повышенного. Горели синим цветом голубые глаза: умереть, но стать царицею! Внезапно изнутри испытала, что прежде царь: сладит она с Иоанном, заражен он неверием внутренним, это ослабляет его, будь хоть в венце и с бармами.

         Конвульсия пробежала в желваках государя. Он прекратил смотрины, не сказав, какую разгадку сам предполагал в задании. Отпустил девиц по домам и в гостиницу.

         Проходя мимо царя, Мария Нагая, которой шепнул отец, осмелилась сказать царю детским неровным голосом:

- А я знала ответ: это душа.

         Иоанн не ответил. Шутливо потрепал ее за пушистую щеку, молвил, что она самая лучшая. Малюте и Годунову не понравилась сие нежданное предпочтение: государь на все способен, как знать, чего у него в голове. Оглянувшись на Григория Лукьяновича, Борис нагнал Нагого с дочерью, со сдержанной строгостью выговорил отцу:

- Не душа. Душу  человеку Господь вкладывает, значит, она до рождения есть.

         Сдав караул, Яков Грязной не пошел в  общую воинскую избу, где жили опричники, еще не заслужившие арбатских домов. Он подстерег Ефросинью Ананьину, когда  пошла она  с шайкой за водой к колодцу. Не успела Ефросинья опустить цепь с ведром, как Яков заговорил с ней. Ефросинья смущенно прикрылась платком.

- Фрося, не хотел говорить с тобой и нехорошо то перед племянником, кому сосватана ты. Только не то все выходит, - голос Якова дрожал. Он оглядывался, не идет ли кто. Двор был пуст, кроме дьячков приказных, спешившему на доклад к Малюте, отбиравшему дела первостатейные, достойные государева внимания.

- Отчего же не то? – спросила Ефросинья, сверкнув глазами.

- И Матвеева ты, и государева. Можно ли?

- Кто же соперничать возьмется с государем?

         Ведро глухо ударилось о воду в колодце. Рука Якова поползла по срубу к руке Фроси. Он занозил руку и остановился.

- Ежели испортят тебя?

- Ну-тка!

- А то бежим!

- Скорый ты! Куда бежать? В Литву?.. Чем прокормишься?

- Наемным сделаюсь воином.

- На царя пойдешь?

- За тебя – да. Люба ты мне. А я?

- И ты мне люб. Пошла б за тебя с охотою, если б за Матвея не была сосватана, и - не царь.

- Чего же делать мне?

- Хорошо подумать, что предлагаешь.

         Звякала цепь. Ефросинья перелила воду из ведра в шайку и пошла к гостинице, покачивая бедрами. Стройная фигура ее в неотбеленном сарафане будто плыла по воздуху.

         Якову устыдился слов своих. Негоже совращать девиц, но он честно жениться хотел. Помехою стояли Матвей и государь. Ефросинья могла достаться ему, если те двое, надежда малая. откажутся. Иначе - порушит он обычаи. Достаточно согрешил он, подделав письмо и промолчав, когда Матвей представил Годунову кандидатками в супруги царские Ефросинью и Марфу. Умолчал, что первая – почти жена Матвею, вторая – не девица, значит, нарушено условие царское поставлять девиц. А как  виноват перед обоими Матвей! Яков тоже повинен, и не менее: допустил с Марфою. Но как же трудно поступать честно, достойно, по Писанию, когда вокруг бесчестные, алчные и бессовестные!

         Федор Нагой с Василием Шуйским подходили к отдельным опричникам, уговаривая их подать голос за Марию. Опричники ухмылялись, подшучивали над ними и требовали угощения. Отец готов был смеяться над собственной дочерь, мол, какая царю разница, кто жена. Без того живет с любой, кто приглянется. Мария будет царицей  по имени, там, глядишь, подрастет. Посоветовавшись с боярами, взяв у них денег, Федор Федорович накрыл стол в палате опричного дворца. Число обедавших за столами было до трехсот и более.

         По обычаю блюда подавались без всякого порядка. На больших блюдах вносили хлеба и крупно нарезанные куски лебедей. Обильно лилось вино. Федор Нагой держал дочь на коленях, показывал ее опричникам, говоря что не будет им лучшей потачницы пред государем, чем она.

         На пиру не было  ни Малюты, ни Годунова, вызванных царем для совета по Ливонской войне. Языки развязались. Выпивший лишнего Шуйский поднялся с места; подученный отцом, сбивающимся языком убеждал опричников поддержать крошку Марию.

         Опричники смеялись до колик: « Ну, нам же с ней не жить! Девка-то ладная. Говорите государю!» Поневоле Василий перенимал походку, ухватки и тон голоса Годунова. Ему казалось, что Борис подобным же образом подговаривает клевретов. Сейчас Василий казался себе ума палатой, не объегорить его, не сбить с пути. Шептал опричникам на ухо, брал за плечи. Ему усердно подливали в чашу, и Шуйский уже  шатался. Федор Федорович, держа дочь на руках, она – уставшая, в прежнем платье с крылышками, тоже заискивал, до земли опричнине просительно кланялся.

         Федор Федорович переживал, в жар-холод бросало. Беспрестанно он клял Годунова. Отчего же от него четыре девки в царские невесты представлены, от нас же и одной ходу не дают? Честно ли? Чепухой ли считаете избрание царской супруги? Будете дурнями последними, пустив дело ответственное на самотек!

         Оружничий князь Афанасий Вяземский отвечал, что никто Годунова дальше чина стряпчего не пропустит, с тем не прилежен.  Придавать значение мелкотемным козням Борискиным не стоит. Его, как и остальных едва смущал малый возраст Нагой. Царь без того свыше горла самыми красивыми бабами ублажен. Захочет, любую любезную у подданного отнимет. Посмей, пикнуть! Хвалой сочтут! Выбору царя не прекословили, но его очередная  женитьба была той блажью, которую не понимали. А раз так, какая разница пять невесте лет, семнадцать-цвет, али полтинник.  Алексей Басманов хмыкнул, надолго ли новая царская жена? Не приживаются они у государя. Мрут хуже осенних мух. Шутку шумно поддержали.