Но имелось еще одно, что замечено быть могло за самим польским послом, двусмысленные взгляды, которыми пару раз он обменялся с врачом и астрологом Елисеем Бомелием.

         О регулярных посещениях Бомелия царем знал весь двор. Популярность голландца росла. К нему устремились бояре, дворяне и опричники гадать судьбу, поэтому за ним и следили.

         Яков Грязной проклинал себя за предложение Ефросинье бежать, ругал он и ее за несмелость. Запутавшись в душевных противоречиях, Яков подолгу молился, ездил ставить свечи перед Владимирской и Казанской, клал до тысячи земных поклонов. Привязанность к Ефросинье он полагал бесовской, но она не отпускало, как ее не кляни. Хорошо было бы сходить на исповедь, но в эпоху всеобщих доносов сумасшедший доверится попу. Если исповедник передаст о намерении бежать царской невесты, в луч Якова ждет застенок Разбойного приказа, мучительные пытки и казнь.

         Мучаясь совестью, понимая, как из одного греха кидается в другой, Яков отправился к Бомелию, гадать. К тому сидела очередь из опричников, известные  лица, пришлось подождать.

         Бомелий принимал опричников, поражаясь короткости линии жизни в белизне  ладоней, забывших грубый труд. Через одного звезды показывали Плутона, сопряженного с Меркурием, и у Бомелия язык не поворачивался честно сказать пациентам об их будущем. Какой совет он отважился бы им дать? Наслаждаться жизнью по полной, выжимать каждый день, как губку? Они и без того не знали меры в стяжательстве, играх, спорах и состязаниях на деньги, плотских утехах. Московия стонала.

         Гадая Якову, заглядывая то на его руку, то в звездные карты, разложенные на столешнице, Бомелий загадочно сказал, что письмо, ждущее своего часа, скоро будет рассекречено. Яков  только думал о себе с Ефросиньей, хотел слышать  о перспективе своих надежд, и  вздрогнул. Откуда Бомелию ведомо о злосчастном письме? Ах, да. Он же был в нарвском обозе, и не мог не видеть Магнуса, передававшего письмо Матвею. Бомелий меж тем продолжал: человек с тревожащим думы клиента письмом уже объявился. Какой человек? Нашедший посеянное Матвеем Магнусово письмо? Выкравший его?.. Но Бомелий говорил о другом, скоро должно явиться: древняя Владимиро-Суздальская земля, где вотчины Шуйских, готовит заговор против государя… К чему это? – растерялся Яков. Что же с делами сердечными? Венера в тени Юпитера!

         Яков, вместе с Матвеем вверившийся Борису и теперь тяготившийся его управлением, тем не менее, передал ему гаданье Бомелия, что твердил тот с подначею или нет о некоем  письме, не Магнусовом, про новую измену Земли. Годунов глубоко задумался.

         Бомелий же, не надеясь исключительно на Якова передал, о судьбах  гадая, и другим опричникам,  князю Вяземскому, Федору Басманову и Григорию Грязнову про «человечка с письмом». Он не сомневался: пройдет мало времени, дойдет до государя. Царь обязан поверить в то, во что верить желает: опять враги, опять нож в спину. Новый опричный поход в сердцевину Руси, Владимиро-Суздальскую землю, отвлечет русские силы от Ливонии, где речь Посполитая стремится утвердиться после распада немецкого ордена Меченосцев. Изрядная сумма, вчера переданная Быковским, надежно упрятана Бомелием в окованный сундук.

         Бомелий позвал Зенке, в соседней горнице кипятившего эликсир. Спросил его по-немецки:

- Где то письмо?

- Вот оно, - Зенке расстегнул сюртук. – Ношу на груди.

         Это было письмо с вензелем Магнуса, потерянное Матвеем.

- Береги его, как зеницу ока… Хорошо, теперь у нас два письма.

         Иоанн в царской мантии в шапке Мономаха на голове сидел в тронной палате, ожидая повторного прихода польского посла, уже для тайной беседы. Годунов по должности держал стряпню: скипетр и державу. Малюта–Скуратов, это был крупный широколобый человек с красным прыщавым лицом, красными волосатыми руками, выпростанными из разрезов расшитой жемчугом ферязи, казалось, не по размеру готовой лопнуть на его бычьей спине, низким глухим голосом сдержанно давал  советы. Иоанн полагал, что надо замириться с поляками, удержав за собой отвоеванные ранее Нарву, Дерпт, Аллентакен и некоторые уезды Ервенские и Вирландские, Малюта осторожно возражал, что войско томится в бездействии, приближающееся лето благоприятно для новой кампании.

- А то, если не в Ливонию идти, - сказал Малюта, - то требуемо куда-то еще. Опричнина недовольна малым сбором в Новгороде. Идет слух, новгородцев предупредили. Успели попрятать животы свои.

- Кто же предупредил? – свел брови государь.

- На то надобно расследование.

- Коли войску для разминки поход надобен, пойдете на Окский Берег ждать крымчаков.

- В сем году крымчаки могут не прийти. Сила твоя, Иоанн Васильевич, выказанная в новгородском походе, испугала  западных и южных ворогов. Потом, крымчаки грабить к нам идут, значит, нечего взять с них. Войско же желает кормиться.

- Ты тоже хочешь кормиться, Малюта? – сверкнул глазами Иоанн.

         Малюта сдал обороты:

- Я  что… Передаю, что в Думе толкуют.

- Скоро потратили вы в Новгороде приобретенное… Но не жалею о Новгороде. Без меня подкрадывался он вместе с Псковом заключать договора с литовцами, а то шведами своевольно избрать наместника да  целовальников. Все перебирают там события битвы Шелонской, живы очевидцы последнего веча народного.

- Слыхал, появился в Москве человечишка из Суздаля, – с простоватой хитростью продолжал Малюта. – Грамоту принес.

- Что за грамота?

- Младшие ветви Всеволода рода подговаривают отложиться Владимирской земле.

- Ох ты!.. Устрою  последние времена! Мало им!

         Годунов звякнул, стукнув державой о скипетр. Малюта задышал квасом и луком, зашептал в царское ухо:

- Набег на Ростов с Владимиром и Суздалем угомонил бы опричную братию. Вырвать бы боярский корень. Всем должно на равном удалении от тебя быть, государь, а бояре пузырятся. Вот этими  руками  знать  бы душил, пока руки не устанут! Мое дело маленькое, но следовало бы разогнать вотчины. Бояр с семьями – на пустыри. Оставить одних служилых людей, одаряя дворами, и то временно. Пока служат, имеют.  Помрут – в казну!

         Иоанн посмеялся прямолинейным суждениям опричного тысяцкого. Он обратился к  мыслям, всегда занимавшим его более потребностей внешних:

- Помнишь, как подвел меня в церкви Успения к покойному митрополиту Филиппу под благословение. Митрополит тогда, поганый, возгласил, увидев меня в рясе игумена, тебя же – в черной ризе: «В сем виде, в одеянии странном не узнаю царя православного, не узнаю и в делах государства. Мы здесь приносим жертвы Богу, а за алтарем льется кровь невинная. Везде грабежи, везде убийства, и совершаются именем царским. Достояние и жизнь людей русских не имеют защиты. Ты высок на троне, но есть Всевышний, Судия наш и твой. Как предстанешь на суд Его? Обагренный кровию невинных, оглушаемый воплем их муки? Самые камни под ногами твоими вопиют о мести!» Отвечал я ему: «Чернец! Доселе излишне щадил я вас, мятежников! Отныне буду таким, каким нарицаете!»

         Малюта порадовался, что государь одобряет крутые меры, от которых и сам получал удовольствие немалое. Чудилось, смеется, перебирая, как душил он несогласного митрополита Филиппа в Твери.  Не предполагал позднего раскаяния в рассказе о Филиппе в церкви Успенской. Считал набег в богатую Владимиро-Суздальскую землю делом решенным: застоялись люди. Поддакнул царю:

- Другой случай, как после судной палаты, где уличили митрополита Филиппа ( Колычева) в волшебстве и иных тяжких винах, когда уже сидел он в оковах в темнице обители Святого Николая Старого, принес я ему голодному разговеться отсеченную голову любимого племянника Ивана Борисовича со словами: «Се твой любимый сродник. Не помогли ему твои чары!»

         Царь не поддержал. Он предпочитал смеяться исключительно собственным шуткам. Доложили о после польском Иоанн встретил его с ласкою.