Иоанн с семьей, московским священством и представителями Думы переехал в Городище. Сюда опричники пригнали до тысячи обвиняемых в пособничестве Пимену новгородцев. Их били батогами, жгли раскаленным железом, привязывали ногами или головою к саням, влекли на берег Волхова, бросали целыми семействами с моста в промоины. Опричники плавали там на лодках с кольями, баграми и секирами, заталкивали трупы под ледяные кромки. По берегам горели зажженные ими торговые новгородские суда – байдаки да чайки. Кто пытался спасать добро, вступаться за обреченную родню, того рубили, кололи, рассекали. Царь насмешкою принуждал царевича Ивана быть при казнях. Иван, не смея возражать отцу, отворачивался страданий. Зная, что царь любит глядеть на пытки, Малюта, другие «любимцы» придумывали новые мучительные кончины. Людей обливали нефтью, мазали дегтем, сжигали как факелы. Лежащим насыпали на спину или грудь порох крестом, зажигали. Жертвы корчились, а пьяные мучители смеялись. Девиц и женщин позорили, нагими гоняли по снегу.
Один и тот же навязчивый вопрос по-прежнему вопиял у мучеников: за что? Скрыт был твердый ответ от жертв и палачей. Казнили по предположению. Сокрушаемые выискивали в себе заповедные грехи стяжания, прелюбодеяния, гордости, убийства. Находили – нет, вынуждали смиряться. Непокорные языки пускали по ветру: царя в Слободе подменили. Не тот это Иоанн, что покорил Казань, Астрахань и Полоцк. Царь – антихрист.
Отряды кромешников высыпались из Новгорода, объезжали пригороды, посады, волости, пятинные обители и боярские вотчины. Опустошали землю. Отбирали платья, шубы, шкуры, меха, рыбачьи сети, даже сохи, Оставляли поместья и крестьянские дворы без инвентаря и посевного семени. Опять выносили иконы, как самое ценное в домах. Уводили лошадей, скот. Брали в рабство для продажи своим и крымчакам.омак всадил русрусской боярыне Что не могли унести, увезти - сжигали. Огонь полыхал окрест. Ранним вечером осветился пожаром посад. Светло сделалось, ярче дня. В рыжем пламени сновали рясы опричников, высовывались остроконечные тафьи, сверкали сабли. Грабили, убивали, насиловали, как при Орде.
Взбесившаяся чернь, зараженная неистовством, лазила по домам и храмам, забирала у богатых, что не унесли кромешники. Грабители сталкивались за добычу, калечили и убивали в схватках друг друга. Иоанн ездил по улицам, наблюдая. Науськивая, иногда останавливая, как желание подсказывало. С сострадательной презрительной усмешкой наблюдал: его мстители вламывались в палаты, лавки и кладовые, снимали наличники с окон, срывали, увозя, хорошие ворота. Дерясь, на драли части драли шелковые ткани, покрывала, меха. С завистливого озорства на новгородцев зажигали пеньку, опаляли, портили кожи, швыряли в реку воск и сало. Каждый брал без меры, ратуя дозволенным, обзаводился караваном подвод, где телеги и лошади были захваченными, новгородскими. Для москвичей всякий в той земле стал враг.
Жители береглись: бежали в поле, лес. Рыли землянки, норы. Сидели затаившись, как звери в лесной пожар. Оставшиеся в городе откупались, кто мог. Родители за имущество и жизнь предлагали дочерей. Правдолюбцы с анафемой на устах кидались на убийц и погибали. Любая взятка стала бесполезна. Приглянувшееся брали и так.
Оружничий князь Вяземский ведал хозчастью войска. Обычно щепетильный, он отложил проверять наличность нарвского обоза, боясь упустить ограбление. Справедливо рассудил: обоз не убежит, а вот новгородское добро с легкостью умыкнут ловкачи-пострелы. Матвея невнимание Вяземского порадовало: не учтут заныканные «ефимки». Надо бы еще нырнуть в обозные короба и ящики.
Пылали огни в кузницах. Стучали молоты. Из привезенного Грязными английского полосного железа ковались мечи и сабли взамен на новгородских жертвах притупившихся.
Сердце Якова сжималось, зря запаленный город. Он прозревал: гнев царских пришельцев неминуемо обратится к богатому дому Ананьиных. Легко пострадают родители, будет беззащитной Ефросинья. Он заторопился проведать Ананьиных.
Матвей разыскивал отца в сердцевине грабежей, зная, что тот своего не упустит. Попался младший брат Тимофей. Безусый отрок в расстегнутом великоватом с чужого плеча кафтане он летел пешедралом, чегардя оземь длинной тоже с кого-то снятой саблей. С ним был троюродный брат Никита, свежо назначенный в опричные ясельничии. Оба кудрявые русые с белой угрястой кожей на широких лицах.
Родня обнялась, облобызалась. Тимофей и Никита бежали к деду Константину. Приспичило старику Богу душу отдавать, когда такая масть подфартила, кости шестеркой легли. Ленивый не подберет скопленного в изменническом городе богатства. Сам царь дозволил у воров прибарахлиться, за службу взять.
По мосткам, проложенным вдоль деревянных домов с загнутыми коньками крыш, Матвей и Яков поспешили вслед за Тимофеем и Никитой на двор своего детства. Мохнатый пес разразился лаем. Присев на корточки, Яков припал к собаке, ласково притянул за шею. Брат и племянник, перешагивая через две ступени, взмыли по лестнице, не дожидаясь.
Константин Борисович лежал на высокой кровати в дальней горнице под образами. Василий Григорьевич, старший из братьев Грязновых, сидел подле него на короткой лавке. Теребил не отвечающую руку и повторял: «Почто оставляешь нас, дядя Костка?! На кого?» Он вспоминал собственного безвременно ушедшего отца и толстые слезы собирались у его внушительного носа.
Вошедшие кивнули приторно красивому Григорию Григорьевичу, без охоты отлучившегося государя. Григорий подошел к вошедшей родне, нетерпеливо с посвистом сморкаясь в кружевной платок. Григорий Григорьевич меньше других походил на Грязновскую породу. Сложением радовал тонким, глазами большими, с поволокой. Волос в бороде и усах у него был, как кружевами на иконах сложенный. Алыми выпученными губами лишь сроднился с Матвеем. Григорий тут же спросил Тимофея, не слыхал он, не поехал куда государь. Подчеркивал вопросом ближнюю царю службу. Ревнуя к младшему Басманову, Григорий, не дождавшись незнаемого ответа, тут же посетовал, что на пиру в архиепископских покоях, Иоанну Васильевичу не он, а Федор. Не означает ли опалы? Тимофей неуклюже огладил красавца-дядю по плечам, не без намека, успокоив: за милость государеву ежечасно великое сражение идет.
В горнице густо висел аромат ладана, мирра, деревянного масла. С ноги на ногу переминались стоявшие дьячок и поп, только что последнее покаяние принявшие, причастившие Святых Тайн, умирающего соборовавшие. Изуродованные желтыми жирными мозолями стопы Константина Борисыча торчали из-под края пестрого покрывала, готовясь в гроб.
Напоследок Константин Борисыч задышал громко и глубоко. Потом ненадолго затих. И снова хриплые вдохи, словно запасался воздухом на тот свет. Прислуга - холопы Константина Борисовича, бабки, женщины с детьми, девки, толкавшиеся позади мужчин, заголосили разом. Кабальные думали о будущем. Врата темной свобода открывалась со смертью владельца.
Яков не сдержался, рванулся к дяде, едва не перевернув лохань с водой, уже подготовленной для обмывания покойника. От Константина Борисыча видел только добро. Заменив отца, стал он и опекуном, и направителем. Услышав Якова, Василий Григорьевич подвинулся, дав младшему брату место на лавке. Константин Борисович еле поднял сморщенные веки. Уставился молочными бельмами глазам, узнал Якова. Дядя Костка кряжисто вцепился племяннику в пальцы, остро зашептал про бренность жизни. Сколь не наживай, уйдешь голым.
Яков слушал любимого дядю, и возвышенная скорбь минуты высекала кремнем слова в памяти. Старший брат Якова - Василий Григорьевич нетерпеливо хрустнул позвонками, повторно вопросил попа, что содержалось в известном ему завещании. Поп подтвердил: три дни, как составлено положенным порядком в присутствии пяти свидетелей. Тогда Василий Григорьевич еще шел к Новгороду с царским войском. «Всюду не поспеешь!» - притворно вздохнул старший Грязной. Поколебался: а где завещание? Поп скосился на образа. Верно, завещание за иконами, место надежное, святое. Чтобы до икон добраться надо мимо постели умирающего лезть. Горенка узкая, кровать заденешь. Остается ждать, когда дядю Костку ангелы или черти унесут. Василий Григорьевич подумал столь явственно, что наложил крест на рот, как бы мысль ненароком в вылетевшее слово не оформилась.
