Годунов и Василий Шуйский подгоняли стариков бояр, не дав им сесть в возки. Пешие, грузные, задыхающиеся, они торопились не выйти из окруженья опричных всадников, не поддаться толпе, норовившей бросать в них снежки и каменья. Прятали в своей среде, заслоняя спинами младых сыновей с внуками, бежавших на неловких ножках. Опричные кони и ноги всадников, не считаясь, небрежно толкали зажатых меж ними бояр.
Борис успел пожелать здоровья Никите Романову. Это был среднего роста зрелый человечек с проницательными глазками на круглом плоском лице. Никита Романович Захарьин-Юрьев, таковым было его полное имя, держался подалее дворцовых интриг, но занимал важный пост дядьки, то есть воспитателя, старшего царевича. Так как Борис Годунов, помимо должности стряпчего, исполнял обязанности дружки, обоих царевичей, он хорошо знал брата покойной царицы Анастасии.
Новгородский архиепископ исхитриться поймать Бориса за рукав, шепнул, дыша давнишней постной трапезой:
- Премного благодарны за колокольный звон. Известил нас, не дал заставить врасплох. Знали, что царь идет, но не чуяли страшной беды. Надеялись пройдет мимо на Литву. И слово ты подсказал…
На ходу Борис попросил благословенья и поцеловал покрытую старческими пятнами архиепископскую руку:
- Польщен, владыка. Но не ведаю о чем слово.
Годунов припомнил слова царевича Ивана и Малюты-Скуратова, сказанные на княжеском помосте. Они тоже отметили благовест. Ровно звон вывел. Соврал не более семи раз, как сказал ворчливый Малюта. Празднично государя встретил, рассеял гневливый дух. Видишь, не начал сразу казней.
Малюта-Скуратов, подобно царю, и соответственно - царевичам, считался большим мастаком по части звонов. Не даром Иоанн именовал его параксилиархом. В церкви московского опричного дворца и в Александровой слободе он часто играл к службам. Похвала из уст властного знатока ценна. Выходит, расстояние скрало недостатки исполнения. Борис не столь был уверен в своей с Васей Шуйским игре. А вот многим он угодил: и царю, и тысяцкому, и архиепископу с боярами.
Нехорошо все же вышло, что он вбухал двенадцать одиночных ударом тяжелым колоколом, но за тем не перебрал от малого колокола к большому. Предположим, отлил он «Достойно…» к литургии, и двенадцать ударов по числу апостолов. Какой бес его попутал добавить еще три удара?.. Другие заботы отвлекли Годунова от разбора звонарного искусства. Царь воссел в соборе Святой Софии слушать службу, кою должны справить совместно митрополит и архиепископ, потребовал дать стряпню: шапку Мономаха, мантию, скипетр и державу.
После литургии по уговору с архиепископом, иереями и господами было определено, что иноки и священники по их винам внесут в царскую казну двадцать рублей серебром с головы, граждане – того более. Опричники рассеялись по новгородским стогнам и весям, опечатывать церкви, монастыри, лавки и дома лутчих граждан. Городских чиновников оковали цепями и посадили под домашний арест, под страхом смерти запретив самовольно расковываться, пока в их отношении судами решено не будет.
Нетствовавших платить пеню расходов за войсковой нынешний поход вели на Ярославов двор на Малютин правеж. Прилюдно били кнутом, вырывая обещание выплатить пеню. Настороженное ликование царским въездом сменилось всеобщим рыданьем, стонами пытаемых. Никто не исхрабрялся жаловаться, ожидали еще худшего.
После покаянной молитвы и отпущения грехов с новыми благословения ми от святителей царь прошел в архиерейские палаты. В трапезной сел с сыновьями за отдельный стол. Ниже расположился ближний круг, за ним – московские бояре и приказные дьяки, в расчете на случайную милость, они мозолили государю глаза преданностью, таскались в объездах, как не гнал он их невниманием, ведь не правит, живет отдельно от земщины! За нижними столами сидели тверские и новгородские лутчие, вятшие люди, делегация из Пскова, высшее духовенство Москвы и обоих северных земель.
Обедать начали, дождавшись, когда царь, помолясь, отломил первый ломоть хлеба, положив в рот. Молча, жевали. Шурша одеждой, скользили красавцы-кравчии. Ждали, чтобы царь отхлебнул из чаши. Под белыми сводами жужжали разбуженные густыми запахами зимние мухи. Митрополит и архиепископ, не встречаясь взорами, уставились в полосу холодного света, располосовавшего трапезную, будто считая повисшую пыль.
Царь силился пить. Сегодня вино не лезло. Иоанн дулся, копя досаду. Пока никто не подавал повода. Пирующие уткнулись носами в серебряные тарелки, хрустели костями. Опричники усердно наливались брагою, уже смелели, поднимали хмелеющий голос. Иоанн скользил угрюмым взглядом с них на бояр. Долго смотрел в лицо обожаемого кравчего Федора Басманова, неустанно пополнявшего государев кубок и сладко улыбавшегося. Вновь и вновь возвращался к лежавшим перед ним на столе среди блюд и кубков письмам, написанным на английском и переведенным не на хороший славянский, переданным ему английскими послами прибывшими с обозом из Нарвы. Королева Елизавета отвечала на прежнее послание, что желает царствовать Иоанну со славою и готова дружественно принять его вместе с супругою и детьми, ежели вследствие тайного заговора внутренние мятежники изгонят царя из отечества. Иоанн может жить в Англии в любом месте, где ему будет угодно, соблюдая беспрепятственно обряды Греческой веры, не зная ни в чем недостатка, сохраняя право возвратиться в Россию или переехать в другую землю. Любезная сестра Елизавета подкрепляла обещания надежным словом христианского венценосца. Помимо королевы грамоту подписали канцлер Николас Бэкон, лорды Норт, Руссель, Арундель и другие.
Приложение добавляло пожелание Англии к России соединенными силами противиться общим супротивникам. Требование беспошлинной торговли для союзников было тем наболевшим местом, которое Иоанн и слушать не стал, замечая плату за убежище. Готовясь к эмиграции он учил английский язык и своих детей заставлял учить. Только был слаб не менее. Британский грамотный купец, сидевший подле Иоанна, сличая перевод с подлинником, комментировал государю, чтобы другие не слышали. Напрасно: желание царя уехать в Англию ни для кого не являлось секретом. С английским послом Рандольфом четыре месяца торговали условия выезда царского семейства.
Воскресив в памяти наветы Леонида, откликаясь на собственные размышления, внушенные обнадеживавшим королевским письмом, царь вдруг опрокинул пиршественный кубок, прервал здравицу, провозглашаемую посадником, едким тенорком выкрикнул обвинения чиновникам во мздоимстве со скудных людей. Заходился голосом, фыркал белой слюной. Перешел к главному: Пимен оживил былые происки Борецких. Доподлинно известно: желал уйти с епархией в Киевскую митрополию. Прогнать царского наместника, призвать из Литвы.
Не успел Пимен (Черный) испепелить огненным взором суетного доносчика архимандрита Леонида и утвердиться в отсутствии поддержки у по-прежнему без выражения глядевшего перед собой митрополита Кирилла, как гремя саблями, опрокидывая чаши, опричники повскакивали. Тут произошло еще одно движение, которое не все заметили. Старший царевич, во время гневной речи отца сжимавший до побеления костей нож для резки мяса, поднялся, попытавшись вступиться за новгородского первосвятителя. Малюта-Скуратов, прочитав в глазах желание отца, мягко обнял Ивана и прижал к седалищу. Царевич краснел, бледнел, смотрел на дружку Бориса, не подававшего никаких знаков ни в пользу архиепископа, ни против.
Опричники схватили Пимена, сопутствовавших ему иереев, господ и слуг, боявшихся вступиться за хозяев. Заперли в кельях покоев архимандрита. Открыто кинулись грабить церкви, монастыри, дома служителей. Рассеялись по всему городу, вынося сосуды, богатые церковные одеяния, покрывала и воздухи. Из древнего собора Святой Софии побежали выносить иконы с золотыми и серебряными окладами. Спешно снимали, пока царь не передумает, грузили в телеги церковные колокола. За деньги сдадут в пушечный лом переплавки.
