За окном и дверьми трещал пожар, доносились призывы к помощи, шум побоища. Грязновы, кроме Якова, упускали время для обогащения. Гадали, компенсирует ли дядино наследство потерю.
Внутри Константина Борисовича будто шорох прошел. Жила ли лопнула, душа ли открепилась от средостения. Он затрепетал. Протяжный вдох не обрел выхода.
- Отошел! – в дальних сенцах, застонали, затянули заупокойную плакальщицы. Потянулись к трупу.
Василий Григорьевич не сумняшася закрыл покойному глаза, небрежно дополна всыпал в рот мелкой монеты на загробные издержки. Под вой баб, причитанье отпевавшего священника, отодвинул бедром постель, шагнул к образам. За Богородицей разыскал бумагу. Развернул и сунул под нос Якову: «Читай!»
Яков лежал на груди покойника, словно энергия его жизни, как родная земля былинному Святогору, способна была омолодить старческие кости, освежить, округлить вялые мышцы, заблистать в тусклых очах. Яков натужно рыдал. Он сотрясал труп, выколачивая остаток выскользнувшей умершей жизни. Капля елея, застрявшая в межбровье дяди Костки скатилась на немое веко.
Поп буркнул на Якова с неодобрением. Родня тоже глядела не без удивления на чрезмерное проявление привязанности. Для Грязных Константин Борисович давно был сработанным человеческим материалом. Занимало лишь, сколько тепла и света могут дать старые дрова, брошенные в печь корыстолюбия. Константин Борисович справедливо слыл стариком состоятельным.
Василий Григорьевич морщился, тряся листком завещания, без ума смятого скорбящим Яковом и отобранного у него, чтоб в сердцах не сгубил. Ну, не дурак ли?! Все помрем. Не отписал ли Яшке брат Костка, чего я не знаю? Неспроста, бес, бьется!
Дымя кадилом, и тяня нараспев молитву, поп подвинулся к Василию Григорьевичу, заглядывая в бумагу через плечо. Сглотнув слезы, Яков собирался читать. Священник вдруг вырвал бумагу, крикнув: «Завещание лживое!» Причитавшие бабки и гудевшие в ожидании поминального кваса соседи притихли.
- Как лживое!! – Василий Григорьевич схватил попа за грудь.
Поп был дородный. Едва двинулся с места.
- Издали вижу: не на том третьего дня кресты ставили. Бумага желтая, иная. На завещание я бумагу из церкви приносил. Свою бумагу я узнаю.
- Ах ты, соборная крыса! – с шипением бушевал Василий Григорьевич. – Ты дядю Костку подговаривал постричься в монастырь да на церковь свое имение отписать. Неведом тебе царский запрет делать вклады в церковь значительные, родню по миру пускающие?
- Тебя что ли Константин Борисыч по миру пустил, московский ворюга?! – не сдавался поп. – На третьей воде ты кисель. Ильины – вот истый его боярский корень захудавший. Константин Борисович поднял имя Ильиных из убожества. Вы же, Грязные, гадюки, вьюнами примотались к роду Ильиных. Сирота покойник. По духовной кому хочет, дает. Константин Борисович был человек богобоязненный. В церкву всегда ходил, постился и жертвовал!
Василий Григорьевич сморщился, как кислое яблоко съел:
- Я тебе пожертвую! Я тебе дам – сирота! Вон нас сколько стоит! Константин – брат мой двоюродный. Всяк знает в Софию он ходил, а не в твою ближнюю церкву. Болезнью дядиной ты воспользовался, тем светом грешником запугал. Если это завещание неверное, где твое?!
- Да ты его и выкрал, кромешник! Псарями с братьями в станице у Пенинского служили, кто не ведает? Теперь царю зад лижете? Вымарал завещание, подлюка! Подменил, положил за образа, где верное лежало, а еще меня спрашивает: где завещание. Будто не знает! Церкви завещал добро покойный.
Василий Григорьевич схватил попа за скудную бороду, плюнул в глаза:
- Не ты ли Костку обхаживал, сукин кот? На церкву он добро завещал?! Забыл родню ближайшую?! Не у него ли сын мой с младшим братом росли? Вот он их забыл?! Накось выкуси! Перед Богом ответишь за напраслину!
- Перед Богом? Перед Богом я отвечу. Мне вот невдомек, когда ты, проходимец, завещание изловчился подменить?! Неужто ты, сукин сын, за акафистом заснул?! – скосив глаза, накинулся поп на испуганно затихшего на полуслове дьячка. Сам и отпевай, ворюга! Накось! – поп вырвал бороду, оставив в пятерне Василия Григорьевича жалкий волос, и потащил за собой из светлицы путавшегося в рясе и ронявшего на пол священные книги причетника.
- Грех какой! – запричитали бабы.
- Молчать! На свечи дам, - примирено сказал сверкавший плутоватым взором Василий Григорьевич: - Поминки знатные будут! – снова завелся, крича вслед священникам в окно сеней: -Да ты знаешь кто я?! Да ты знаешь что я?! Первый пред государем Иоанном Васильевичем! Как скажу, так и будет!
Вдруг Василий Григорьевич присел, как прячась. Перед пороге загремели, на собаку зашикали, дали пинка. С подручными в горницу ввалилась другая хищная птица - Григорий Лукьянович Малюта-Скуратов. Бабы, стоявшие впритык, шмыгнули, прибились к стенам, сразу из тесноты создав место пространное. Малюта скоро, привычно на красный угол перекрестился:
- Ехал мимо. Вижу, ворота раскрыты, миса с кутьей стоит в окне. Зашел последний христианский поклон…
-… Константину Борисычу,- услужливо подсказали Никита и Тимофей Грязные. Василий Григорьевич и Малюта одновременно окатили их внимательными взглядами.
-.. Константину Борисовичу, уважаемому человеку, - воспользовался подсказкой Малюта, оценивая домашние иконы в веских золотых и серебряных окладах, незнамо с чем, закрытые сундуки и клади, - поклон отдать, а тут знакомые все лица. – Малюта обнялся, облобызавшись, с Василием Григорьевичем. Другим Грязным кивнул, более тщательно любимцу Григорию: - Чего попа выгнали?
Василий Григорьевич сжался, показал сомнительную бумагу:
- Опровергает завещанье законное, где покойный брат мой именье отдает семье.
- Не ври! Слухом земля полнится: не было детей у покойника. Именье его – выморочное. В казну!
- Как в казну?! – упал голосом Василий Григорьевич, суетясь глазами по точеному топором лицу тысяцкого.
Малюта смягчился в кривую улыбку:
- Десятую деньгу на поминок войсковому командиру с наследства не забудь!- громко: - И про царскую службу помнить! Горе – горем, а все изменники разбегутся, пока вы здесь прохлаждаетесь! Семейные дела – потом, время будет.
Василий Григорьевич стоял сникшей дворняжкой в виду не раз трепавшего ее барбоса. Под усами и в углах маленьких глаз рассеянно блуждала вынужденная улыбка. Он заторопился за уходившим со свитою Малютой. В сенцах еще успел пнуть в бок вернувшегося в расчете на правосудие Малюты, освежавшегося квасом священника.
Грязновы потянулись за главой семейства. Матвей нагнал Василия Григорьевича. Соскучившись в походе, искал отцовской беседы. Схватил батяню за кисть. Василий Григорьевич в сердцах небрежно высвободил руку, запечатанную горячим сыновьим поцелуем, охотно привлек к себе младшенького – Тимофея. Перед лошадьми обнял, закопавшись в шапке его буйных волос. Все поехали за Малютой.
Успев плюнуть в сторону удалявшихся опричников, поп пробрался бочком назад к одру выполнять службу. Как только скрипуче мотнулась дверь на улицу, тонким голосом дьячок возобновил заупокойную.
Скача по объятым пламенем улицам, Яков думал, как бы улизнуть от родни с Малютою, проведать Ананьиных. На дороге встретился купец, силившийся вместе со служками увести подводою огромный окованный железом сундук. Малюта придрался к торговому гостю, обвинив в мародерстве. Купец валялся в ногах, клялся: сундук его. За спором, клонившимся к торжеству сильнейшего, Яков развернул к Ананьиным.
Он не ошибся: их дом пылал. Огонь забрался под стрехи. Оттуда вырывались бурые языки, лизали соломенную крышу. В палисаднике дымился и источник пожара - смоляной факел. Не без основанья узнал Яков греческий огонь, привезенный из Нарвы.
Опричники не прошли мимо богатого дома потомственных посадников. Рукополагал погромом Алексей Данилович Басманов. В чаду и всполохах огня пылавших пристроек и надворья его сын Федор задирал коня на дыбы и бил палашом плашмя, а то и лезвием дворовую челядь, кидавшуюся спасти из огня уже не бар, не добро, а детей своих, вынести немощных предков, лежащих на постелях. Подле кудахтали старшие Ананьины. Никто не слушал их призывов выводить из дыма через отрезавшее вход полымя детей.
