Григорий XIII именовал Иоанна своим возлюбленным сыном, себя – единственным наместником Христовым. Уверял в усердном доброжелательстве, обещал склонить Батория к миру, необходимому общему европейскому благу, к возвращению России несправедливо отнятых ливонских владений. Рассчитывал, что Иоанн, человек широких взглядов, умирит церковные недоразумения, склонит греческую церковь к апостольской. Сомнительной реминисценцией папа утверждал, будто Византия пала от неприятия уставов Флорентийского собора, а не от ударов магометан. После чтения грамоты папы и взаимных любезностями посланников пригласили к столу, накрытому в саду и превосходившему обилием виденное ими прежде. На золотых блюдах лежали начиненные кашей и яблоками лебеди. В серебряных чашах искрилась изобильная соль. Розовые поросята глядели живыми. Стерлядь, превышавшую размерами рост обыкновенного человека, внесли под звуки цимбалов, лютней и хора восемь прекрасных отроков. После пробы публично снятой церемониймейстером, царь откушал каждое блюдо, потом приступили остальные. Изобилие превосходило абрисы воображения. Монахи поражались, сколь жадно ели придворные, словно впрок, точно их давно не кормили, и были они не из богатых домов. Заметили, что почти не ел знатный кудесник голландец Бомелий, коего иноземцы полагали за ловкача, потакавшего восточному деспоту. С просторным сопливчиком с вышитыми жар-птицами стоял за неопрятно евшим младшим царевичем неприметный скучный Годунов. Феодору передавал блюда родственник Бориса Григорий (Васильевич) Годунов. Оба не ели ничего, лишь царевичу с двух сторон подкладывали. Феодор, в отличие от брата Ивана, не любил вина, но охотно пожирал десерт: вишню, малину, клубнику, особенно – арбуз. Выпачкался, несмотря на старания Годуновых, и застрелял в собравшихся косточками. Ему вежливо улыбались, уклоняясь летевших семян. Царь треснул младшего царевичу по рукам и оборвал баловство. Сурово поглядел на Бориса, не смевшего наказывать своего дружка.
Иезуиты сидели рядом с думными дьяками посольского приказа, ближе других притерся Андрей Щелкалов. За столом легаты добавили: Иоанну после заключения мира с поляками нужно немедля вступить в союз с королями испанским, французским, Венецианской республикой и другими державами Европы против султана. Папа, посредник соглашения, даст пятьдесят тысяч воинов в ополчение, где и шах персидский может принять участие.
Царь заметил Поссевина, толковавшего с Щелкаловым, и сказал опять подвести легатов, нет ли чего еще. Поссевин просил, чтобы царь дозволил венецианцам свободно торговать и строить католические церкви по всей России. Иоанн соглашался, сдержанно вопрошая, кто же в церкви те ходить станет? Он не отвергал соединения церквей, хвалил мысль папы общими силами Европы обрушиться на османов, не отвергал и мира со Швецией, но настаивал в первую голову на выводе из русских пределов войска Батория. Доверял Антонию и иезуитам вести переговоры с королем. Царь уступал Стефану уже шестьдесят шесть городов в Ливонии плюс Великие Луки, Заволочье, Невель, Велиж, Холм. России просил тридцать пять ливонских городов, Дерпт и Нарву. Потеря Нарвы обрекала нас на торговый путь вокруг Скандинавии, где плавал сильный сейчас враждебный флот Иоанна (Юхана) III Шведского. От Стефана зависит прекратить войну на сих великодушных условиях. Облокотясь о стол, Иоанн сказал Поссевину: «Антоний, укрепляйся пищею и питием. Ты совершил путь дальний от Рима до Москвы, будучи послан к нам святым отцом, главою и пастырем римской церкви, коего мы чтим душевно». Понизив голос, добавил: «Будешь у императора, скажи…» Царь задумался. Расталкивая других, к нему пробился Щелкалов, угадал намерение: «…Альбрехту Ласко». – «Да, скажи противнику Стефана – согнанному седмиградскому воеводе, как зовут – дьяк сказал, что пусть потревожит короля вподдых. Мы изыщем способ одарить». Поссевин вздохнул, не отвечая ни да, ни нет. Не имел от папы полномочий обещать влезть в соперничество Батория и его прежнего вассала.
Провозгласили очередную здравицу. Царь встал, обрекши собравшихся на тишину в звенящем переклике комаров да мух. Опершись о спинку высокого стула, он заговорил о внутренних делах: о пришедшей на ум мысли запретить под страхом штрафа и телесного наказания изготовлять гробы покойникам из цельных деревьев, будь то дуб, сосна или ель. Сии стволы мы поставляем для аглицкого и голландского флотов, вывозя из Нарвы. Не гоже умалять прибыль выгодной торговли. Бояре согласно закивали головами, шумно заговорили о мудрости государевой. Дворяне не упускали наливаться дорогим вином. Поссевин видел, что не очень-то они ладят с боярами, но больше его поразила неуместность царского замечания.
Иезуит пытался определить возраст царя. Подмечал запавшие щеки, щетину на скулах, сильную седину в бороде, изможденность, усталость, потаенную угрюмость во взгляде. Иван копировал отца, быв не по-возрасту печален, издерган. Беззаботен и глуп был только Феодор. Антоний решил, что царю лет семьдесят. Если не так, то чересчур волнительно сложилась его жизнь, чтобы так истрепать. Если не все из дворцовой и частной жизни он пропускал через себя, то чересчур многому придавал нестоящее значение, не умел отделять зерен от плевел, не научился отдыхать ни ночью, ни днем. Иоанн напомнил Антонию старое загнанное животное, клячу, чьим-то неловким попустительством поставленную на резвые бега. Впрочем. таким же был и патрон - Григорий XIII. Он тоже начинал забывать нужное, часто не чувствовал ситуации, навязчиво поучал не к месту. Папе подсказывали, поправляли. И за спиной Иоанна стоял целый механизм, ведший его но желаемому окружением государственному пути. Иоанн правил независимо, абсолютно, но молот его гнева давно оплел подсудный аристократический вьюн. Позже Поссевин, обсуждая с товарищами аудиенцию и пир, сошлись: царь не может поступать иначе, он ведет, но ведом. Веяло: тут все враги, и все заодно.
Московиты сказали, что Стефан уже под Псковом, и Поссевин направился туда. Издали до него донеслись тяжелые удары осадного колокола, глухое пение псковичей, обходивших с иконами стены. Запах пороха, дегтя, пожарища наполнял воздух. В лагере Батория на Снятной горе играли литавры. Паны, сидели на скамейках или постеленных седлах, лежали на подстилках и коврах, пили из бочек сливовицу и яблочное пиво. Баторий праздновал взятие Опочки, Красного, Острова, рассеивание разведывательного отряда русской кавалерии. С горы разноплеменное войско Батория показалось Поссевину необъятным. Папский нунций видел, помимо литовцев и поляков с венграми, множество немцев и датчан с шотландцами. Одни были в кафтанах и круглых шапках, другие - в сюртуках, застегнутых под горло и шляпах с пером, третьи – в пестрых юбках и жилетах. Дудка перепевала волынку, барабан отзывался на гармонику и виолину.
Оглушенного звуками победы, будущей или настоящей, Поссевина ввели в белый шатер полководца. Навстречу быстро прошел зрелый крепкий человек с широкими плечами, круглым животом, короткими ногами, пронзительными умными черными глазами. Баторий не величался, говорил по-латыни без натуги, просто. Одетый в бархатный коричневый камзол, синие плисовые брюки, заправленные в невысокие сапожки, король походил на светского человека, каких встретишь без числа на светских раутах. В нем не было ничего от героя. Только дела его говорили о том, что равных в поле ему не существовало. .
Баторий оторвался от турецкого посла. В атласном тюрбане, алом кафтане тот склонился перед Стефаном. Поклонившись и иезуитам, оттоманская делегация продолжила передавать приветствия от Селима II: «Ежели султан и Баторий захотят действовать единодушно, то победят Вселенную!» Поссевин с ходу подумал, что миссия его обречена на неудачу. При стольких силах короля надо стать глупцом, чтобы отказаться от взятия важного русского города.
Читая в глазах и подкрепляя благотворное мнение иноземных представителей, Баторий вместо пира угостил их смотринами разноплеменного войска. Стряхнувшие хмель всадники пронеслись перед послами на борзых конях с парчовыми попонами, начищенной до блеска упряжью. Ловкачи свисали с коней, залезали им под брюхо, ловко вскакивали в седло с другой стороны. Блистали палаши и сабли. Головки свеклы и тыквы, насаженные на прутья, разлетались от лихого удара. Свекла брызгала, так будет брызгать русская кровь. Баторий хлестал себя прутом по голенищу, взмахивал рукой, веля конниками становиться в круги: два десятка глядят в одну сторону, два десятка – в другую, не теряя строя. Августовское солнце играло в позументах, меховая опушка доломанов и пугающие перья размашистых крыльев сзади гусар и драгун багрилось закатным отсветом.
