Яков и Матвей видели на высоком обрывистом берегу возрожденную белокаменную крепость, вниз коей убегал полный водой ров с валом, заостренным частоколом. Блистали увенчанные крестами золотые шапки соборов. Закругленные приделы церквей уносились в морозное небо. Софийский собор излил величавую мелодию. Напевной аркой перекинулась она в златоверхую Михайловскую обитель. Ей отозвалась колокольня Надвратного храма Золотых ворот. Пролился гулким медовым изобилием звук Печерского монастыря. Тренькнули колокола Десятинной церкви. Низом ответили из Выдубицка. Сердца юношей сжались, щемящее засосало подложечкой. Дядя и племянник обнялись, обрыдались. Вот она предтеча отечества!
Внизу склона на вставшей реке колотила друг друга кулаками да дубьем киевская молодежь. Матвей с Яковом смеялись столь присущей русским забаве. Ой, самим бы поразмяться, кулаки чесались. Оба привставали в стременах, угадывали азарт лиц, отчаянные порывы одолеть, ранить, не поддаться. Переговаривались, одобряя удачный удар, смелую увертку. Развлечение удалое, захватывающее. Кого-то откинули на вмерзшие лодки-однодревки, пинали ногами. Товарищи с дубинами летели на помощь, встречь. Гляди: вот трое с разбитыми лицами, кренясь от сильной нетрезвости, заметили верховых и полезли на берег, спросить, привязаться, задраться, лишить коней. Грязные поспешили нахлестнуть лошадей, но долго им было весело, словно после удушья несвободы смрадом наконец глотнули свежего послегрозового воздуха.
Вверху Киева берег забирал выше, и тут в дубовой роще дядя с племянником увидели брошенное кладбище. Ограда осыпалась, и над осевшими буграми торчали покосившиеся громадные каменные кресты.
- Чего это? – спросил Матвей.
- Старинных русских богатырей погост, - догадался Яков. Он поведал племяннику, как в былые времена хоронили русских богатырей отдельно здесь на бугре, чтобы виден был Днепр и златоглавый Киев, за кои умирали они. Мертвецы слушали звон воды, с колокольней песней соединяемый. Бессильные ныне вспоминали походы честные, славные.
Грязные стояли подле крестов, казались маленькими, раздавленными. Ежели такие кресты, каковы же были люди? Отчего иссякли? Или не захотели рожаться, прознав о братских междоусобицах, позоре Калки, трехсотлетних взаимных предательствах? Лежат в тиши. Шуршат мыши в сушняке, сядет передохнуть одинокая птица. Над крестами разворочено пронзительно синее киевское небо. Проснулись бы, встали, пошли! Немотствуют, когда, с кем выходили одни против тем. Расшвыривали поганых, раскидывали головы гнилым тыкляком. Нелизоблюдную правду изрекали в глаза правителю Олегу, святому Владимиру. Имена: Илья, Добрыня, Никита содрогали недругов оторопью. Отчего же прошли, рассеялись славные времена, нет героев, сделались мы своим правителям и чужим подножной услужливой ветошкою? Когда-то испить водицы, припасть к родимой землице довольно было исполину для пополнения сил. Теперь же стоят они, опричники, и в толк не возьмут, как могло сие произойти, не сказка ли? и что за размер богатырей под колоссами-крестами.
Сбоку за гребнем осыпалась почва. Послышались шаги
человечьи. Дядя с племянником переглянулись, невольно покрепче
взялись за конские узды. Из ямы выполз не сильной крепости
мужичонка, по виду черный церковник, в изрядной шерстяной рясе
и скуфейке. Прошло время, но Яков сразу узнал отца Пахомия,
венчавшего беспамятного Матвея с Ефросиньей в Суздале. Яков
толкнул Матвея, коротко напомнил историю любителя-звонаря.
Яков окликнул Пахомия. Тот и без того шел к всадникам. Соскочив с лошади, Яков толкнул Пахомия: не узнаешь, бродяга? Широкая улыбка расползлась по сморщенному печеному лицу безвозрастного старикашки. Он задергал руками, будто тянул верева колоколов. Яков подыграл ему под звуки угасавшего перезвона. Матвей пустил коня пожевать сушняка и ветвей безлиственной дубовой поросли над могилами. Нетерпеливо ожидал, когда стар и млад закончат развлечение.
Пахомий позвал путников за собою, сказав, что служит на покаянии некоего знаменитого человека, умирающего в пещерном ските тут в роще. Матвей и Яков спустились вниз по земляным ступенькам и тут в выдолбленной яме с навесом увидали распростертого на шубах с попонами человека с всклоченной бородой, провалившимися глазами, тонкой желтой кожей, обтянувшей острые скулы. Отекшая голова его лежала на конском седле. Выше, в земле была выкопана полка. В ней стояли киоты икон Нерукотворного Спаса, Николы Угодника, Богоматери, колебалась лампадка. Неверный свет позволял разглядеть сдвинутую повязку над заросшим глазом, давнишней раной. Яков подивился, куда судьба занесла Кудеяра, товарищей вокруг нет, и только Пахомий ухаживает за ним. Тайный медленный недуг мучил атамана. Угасал, снедаемый изнутри.
Услыхав шаги, Кудеяр открыл глаза. Сухие губы его открылись. Он просил испить. Пахомий дал воды. Острый былой взгляд выхватил из полумрака Грязных. Разбойник протяжно вздохнул, выпустив пар, очерченного на морозе воздуха.
«Я обречен», - сказал он. И Матвей, не имевший пиетета перед грабителями, никогда к ним в шайку не прибивавшийся, хмыкнул: «Кто не обречен? Мы с Яшей тоже, придет час, помрем». Кудеяр оценил насмешку. Он повернулся к Матвею. Старый злой властный взгляд, пыхнув, замер. Сжавшийся кулак распрямился. Пахомий, служивший казаку по вере ли, мягкосердечию или обету с корыстью ради, поспешил вывести Матвея из землянки, чтобы не раздражать больного, последние мгновения считающего. Дни шли у того за год. Уходя, Матвей успел услыхать в спину, что не следует ехать на Москву по-над Десной, стоит в остерских болотах, преграждая путь к Чернигову, сильный отряд разбойников. Убивают и грабят они всех проезжающих.
Чувствительный страданию Яков подошел к ложу. Кудеяр узнал его, взял худою рукой его жилистою руку. Вернулся Пахом. Они втроем молились. Кудеяр подпевал псалмам мысленно, берег остаток сил. Заговорил потом: каялся в разбойничьих грехах, помнил жертвы, чуть ли не каждого, павшего от его руки, был то человек честный, проезжающий, или вор непослушный. Утомительное покаяние разбойника не кончалось. Присев подле, Яков слушал и видел, как закачался Пахомий. Опустился по земляной стене, закрыл в дреме глаза. Понял: сия повесть ему известна. Всякого прохожего вели к Кудеяру и говорил он им. Пронырливые кладбищенские крысы, источившие стены ходами, вылезли на постель, подбирались к краюхе хлеба. Вороны подскакали ко входу, прыгали на пороге, сверкали глазами-бусинами, вертели шеями. Одна порхнула вниз к хлебу в головах атамана. Яков вскочил прогнать дерзкую птицу. Та заметалась, хлопая крыльями, собирая паутину, грибок плесени.
Кудеяр же путался умом, называл себя братом царя Иоанна. Ну, не чудесно ли спасшимся Георгием? Не грабил он, мстил. Узнав Якова, как прежде служившего у него, шептал ему про столицу свою – село Лох у Старых Бурасов. Мол, пробирайся туда. Пройдешь через долину Божедом, где не боялся я встречать противников, являвшихся усмирять разбойничью вольницу. Там увидишь гору. Со стороны восхода – брошенный колодец. Спустишься в него, упираясь в сруб распоркой. Отодвинешь доску, найдешь ход в три пещеры, проходом связанные. В первой – золото, в другой – серебро, в третьей – конская сбруя драгоценная. Возьми на жизнь, оставшееся же раздай по монастырям на упокой моей великогрешной души.
Яков слушал, верил и нет. Оглядывался на Пахомия. Тот спал и уже посапывал, храпел трубно. Утомленный рассказом разбойник склонился на бок. Он еще жил, и серая пена трепетала на его потрескавшихся губах. Яков подался назад и вдруг увидел, что глаза Кудеяра раскрыты и копаются взглядом на его лице. Разбойник указал на грудь, откуда шла боль, и со страстным мучительным желанием прошептал: «Убей!» Неведомая сила влекла Якова. Он взял край полога и накрыл им рот умирающего. Кудеяр сделал едва заметный вдох. Полог выгнулся в рот, атаман по-птичьи встрепенул руками, дернул ногами и замер. Яков смотрел на труп и не верил, что такой малости, легкого препятствия дыханию было достаточно, чтобы отлетела душа человека. Яков троекратно перекрестился, толкнул ногой Пахомия, чтобы тот проснулся. Пошел из землянки наверх.
