Воздух полнился сыростью. С правого берега Днепра ползли черные тучи. В их закатной позолоте играли пернатые. Крыла вспыхивали малиновым окрасом и растворялись в блеклой сумеречности, клубком вившейся над скитом. Нетерпеливо ожидавший, подслушивавший на пороге да всего неразобравший  Матвей бросился к дяде:

- Я услышал: про богатства разбойник тебе сказывал?!

         Яков промолчал. Он сел на пригорок и глядел на золотые шатры киевских куполов, прислушивался провозглашению вечерни. Звуки города замирали. Далеко не по-праздничному стучал бондарь, завершая срочную работу. Надравшиеся на люду борцы букашками поднимались  к городским стенам, на ходу смачивая снегом синяки и ссадины.

         Матвей скрипнул зубами, сбежал по земляным ступенькам. В скиту он шевельнул разбойника, убедился, что тот недвижим, и вернулся к Якову. Из глубины землянки донесся слабый голос Пахомия, запевшего отходную.

- Ты?! Ты?! – допрашивал племяш. Дядя не отвечал. Матвей жалел собственного пренебрежения, из-за которого не остался слушать разбойничью исповедь. Что ж не был он разбойником, не свой при атамане, да и тот был лишь осколком человека. Скончалась разбойничья сила? Где озорники-подельники? Матвей  нагнулся над Яковом: - Тайной-то поделишься?

         Яков сбросил положенную на плечо ладонь Матвея. Шум копыт отвлек. Грязные заметили группу всадников, огибающих скит и Богатырское кладбище. Впереди в турецком атласном кафтане в лисьей шапке с хвостом, болтавшемся на плечах, скакал Матвеин батяня. Матвей ринулся встречь. Василий Григорьевич сослепу принял Матвея за бродягу, место было соответствующее, и огрел его кнутом. Матвей перехватил отца за кисть. Старший Грязной и другие знатные московские пленники, отпущенные по смерти Девлета его сыном и преемником, возвращались на родину. За каждого был заплачен выкуп. За Василия Григорьевича – просимые две тысячи рублей.

- Батяня, не узнал меня? – вопрошал  Матвей. Заметив, что отец нетрезв, он указал на Якова. – Вот мы с дядей Яковом исходим из плена. Я сын твой – Матвей.

         Василий Григорьевич вращал пьяными невидящими глазами:

- Пошел прочь, бродяга! Единственный сын мой Тимофей испомещен государем, отличен саблею и шапкою по страданиям отца в полоне. Ты же, если и Матвей, то сын Ошанина - Молчанова,  не мой.

- Погоди, отец! Кто ж Ошаниных не знает? Нашего они рода. Так не мы ли с дядей Яковом росли у покойного Константина Борисовича, деда Костки? Эка вином тебе память отшибло! Признаю Тимофея, то брат мой молодший, другой твой сын, - пытался просветить пьяные мозги Василия Григорьевича Матвей.

- Пусти! Пусти! – рвал поводья Василий Григорьевич, скользя мутным взглядом по лицу Матвея и фигуре приближающегося Якова. – Из жалости отдали тебя сироту при живом отце,  гуляке и путанике, на воспитание Константину Борисовичу. Теперь признал тебя, вижу – Матвеюшка!.. Дозволил я называться тебе сыном. Вырос ты и чего хочешь? Шесть лет я умолял царя выкупить меня, восстановить на должностях. Добился, скачу в Москву. Желаешь примазаться моему счастью? Не вставай на пути нарвскому воеводе!

         Матвей оторопел:

- Да нет, батя! Облобызаться желал по-родственному.

- С псами лобызайся! Когда сяду подле царя, придешь с челобитьем. Сейчас не до тебя. Спешим ноги унести из ханских пределов.

- Яков, скажи!! – крикнул Матвей Якову.

         Яков промолчал: что говорить пьяному, невменяемому?!

         Матвей выпустил поводья, опустил исхлестанную отцовой нагайкой руки. Всадники унеслись. Разбрасывали копыта их коней комья земли со снегом. Слезы текли по щекам Матвея, скатывались в бороду.

- Чего же так? Как же так? Не окончательно спятил ли в  батяня?! Чего путает он меня? Чего от сына родного отказывается? Царь поманил его, и так испужался он посеять неверную милость, что и сына готов забыть, токма бы самому устроиться!

         Яков холодно сказал:

- Всегда таким был Василий Григорьевич. Не обращай внимания.

- Как же не обращать? Как жить-то тепереча, когда от родного сына отец отказывается. Неужто в радости мы подле. Случись же чего, каждый сам за себя. Боится что ли он, что украду я у него свободу. Не верит счастью? Мол, стану твердо в Москве, тогда родной сын и приходи, поговорим наравне с другими просителями? Путает с Ошаниными да Молчановыми. Как в Москве мы будем?

- Я не пойду в Москву, - твердо сказал Яков. – А вот ты еще успел бы крикнуть Василию Григорьевичу, чтоб уклонился от пути на Чернигов. Стоят там разбойники.

         Матвей в сердцах махнул рукой:

- Пусть пропадает, ежели не сын я ему!

         Обида подсказывала ему, что не с ума сошел батя и не совсем пьян. Просто не до сына ему, как было не до брата Григория и остальных за Марфу и хана спаленных.

         Пути дяди и племянника скоро разделились. Яков был тверд не ехать к государю. Боялся возвращаться к нему и Матвей, напуганный позицией бати. Подперло, и сына кинул, пока не устоится.  За чужих же пленников прежде ходатайствовал. Не были те на подозрении, вот и причина! Матвей поскакал в Новгородскую землю. Яков же, не поделившись Кудеяровой тайною с племянником, повернул коня искать сокровища атамана. Его раздражало корыстолюбие Матвея, но и сам он в душевной обиде на смутно ощущаемую несправедливость жизни, стремился к обогащению.

                                                    2

         Магнус, захваченный русским отрядом в Аренсбурге, переступал с ноги на ногу, пытался накинуть маску беззаботной уверенности. Что швед, что датчанин, московским воинам, не посвященным в дипломатические тонкости, было одно. Царь же отличал. Приняв пленника, Он обнял принца, повез его другом за собою, как до того. Принц принял образ приветливой сдержанности. Не смея осудить, глядел, как свершалась месть за убиение Малюты-Скуратова: в Ливонии дозволили грабить дома, убивались жители, бесчестились девицы. Капеллан Шраффер подсказывал Магнусу оправдания. Уже дошли вести о Варфоломеевской ночи в Париже, когда  французский король перебил в три дня до семи тысяч своих подданных-иноверцев, осуждать ли русского государя умертвившего менее за полноту царствования, не отягченного грандиозным фейерверком, устроенным римским папой Григорием XIII  в честь   «победы на Сене»?

         Иоанн, явившийся в Новгороде, справлял свадьбу принца с юною Мариею Владимировной. Жаловал зятю с племянницей ливонский городок Каркус со следующим словесным и письменным напутствием: «Король Магнус, иди с супругою в удел, для вас назначенный. Я хотел ныне же вручить тебе власть и над иными городами ливонскими вместе с богатым денежным приданным, но вспомнил измену Таубе и Крузе, милостями нашими осыпанных. Ты сын венценосца и следственно могу иметь к тебе более доверенности, нежели к слугам подлым, но и ты – человек! Если изменишь, то золотом казны моей наймешь воинов, чтобы действовать заодно с нашими врагами, и мы принуждены будем своею кровию вновь доставать Ливонию. Заслужи милость постоянную, испытанную верностью!» Об обещанной Старице не было и речи.

         Огорченный недоверием  и урезанным жениным приданным Магнус уехал в Каркус, а оттуда – в Оберпален. Не предпринимая ничего, не имея к обеду и трех блюд,  еще ожидал короны всей Ливонии. Сажал на колено тринадцатилетнюю жену, забавлял ее погремушками, катал на деревянном коне, кормил с ложки сластями. К неудовольствию охранявших или стороживших ее воинов–россиян одевал в датское или немецкое платье с блондами и кружевами. Заставлял ходить простоволосую, искусно причесанную. Не кланяться, но приседать с поклоном. Принц ждал месячин, которые не устоялись у младой супруги. Наследник был не скор.

         Проведав о долгоожидаемой смерти Сигизмунда II  Августа, московские дворцовые льстецы настойчиво повторяли сомнительные последние слова, благословлявшие корону Ягеллонов Рюриковичу. Что ж, Иоанн  всерьез собрался воцариться в Речи Посполитой. Призвав  посланника - литовского канцлера Михаила Гарабурду царь заявил: «Мы поразмыслили и находим, что можем управлять вместе тремя государствами (Россией, Польшей и Литвой), переезжая из одного в другое. Требую передать Московии только Киев без всяких иных городов и волостей. Отдам  в обмен Литве Полоцк и Курляндию. Возьму Ливонию до реки Двины. Титул наш будет таков: Божьею милостью господарь царь и великий князь всея России, Киевский, Владимирский, Московский, король Польский и великий князь Литовский. Имена всех других областей распишем по знатности. Польские и литовские воеводства могут стоять выше российских. Требую уважения к вере Греческой. Требую власти строить церкви православные во всех моих государствах. Пусть венчает меня на королевство польское не латинский архиепископ, но митрополит московский!.. Ни в чем не изменю ваших прав и вольностей. Буду раздавать места и чины с согласия обеих ваших дум, польской и литовской. Когда же, изнуренный летами в силах душевных и телесных, вздумаю оставить свет и престол, чтобы в уединенной обители жить молитвою, тогда изберите себе в короли любого из сыновей моих,  не чуждого иноплеменного князя. Паны говорят, что Литва и Польша нераздельны. Их воля, но я скажу, что хотел бы лучше быть единственным великим князем первой. Тогда, утвердив все ее законы крестным целованием, взяв к России один Киев,  Литве возвращу силою или договорами все ее владения, отнятые поляками, и буду писаться в титуле великим князем Московским и Литовским. Далее: могу, но не без труда, объезжать земли, ибо приближаюсь к старости, государю же надобно все видеть собственными глазами. Ежели не хотите меня, возьмите в короли сына кесарева, заключив с ним мир на сих условиях:   1 Киев и Ливония к России; Полоцк и Курляндия к Литве; 2 мне, кесарю (императору Священной Римской империи немецкой нации) и сыну его Эрнесту помогать друг другу войском или деньгами против наших общих врагов (шведов, турок, крымских татар). Тогда буду желать добра Литве и Польше столько же, как моей России. В сем тесном союзе кого убоимся? Не захотят ли и все иные государи европейские к нам присоединиться, чтобы восстать на злодеев христианства? Какая слава?! Какая польза?! Наконец, приказываю тебе сказать панам, чтобы они не избирали королем князя французского (Генриха Анжуйского). Сей князь будет другом злочестивых турок, а не христиан. Если изберете его, то знайте, что я не останусь спокойным зрителем вашего неблагоразумия. Еще объяви панам, что многие из них писали к нам тайные грамоты, советуя мне идти с войском в Литву, дабы страхом вынудить себе королевство. Другие просили у меня золота и соболей, чтобы избрать моего сына. Да знает о том ваша Дума государственная».