В крымский плен попался другой Грязной - царский потешник Васютка, Григорьев сын. Лишившись фавора, прозябал в подаренном поместье. Во одного из набегов был умыкнут заснувшим по нетрезвости под смородинным кустом смородины. Васютка и в плену пытался смешить, сейчас – поработителей. Однако не выбился среды. Привели его равно на Пристань. Стакнулся с родней. Поведал о дальнейших опалах героев Молоди. Удостоверил мученическую кончину князя Воротынского, умерщвление князя Одоевского, брата Евдокии Нагой, и боярина Михаила Яковлевича Морозова с двумя сыновьями и супругою Евдокиею, дочерью князя Дмитрия Бельского. Морозов выступал дружкой на первой свадьбе Иоанновой, высился при Адашеве, управлял огнестрельным снарядом в казанской осаде. Как и Воротынский с Одоевским, он был не вписан в опричнину, не являлся на кровавых пирах с Малютою и Басмановыми. Всецело человека земского его обвинили в потерях кромешной рати. По сходному делу пал старый боярин князь Петр Андреевич Куракин - неоднократный воевода в течение тридцати пяти лет, боярин Иван Андреевич Бутурлин, не избежавший гибели единородцев. Снова рушился царский гневи на уцелевших опричников. Казнили окольничего Петра Зайцева, взялись за родню царицы Марфы. Мешалась она новому жениному выводку. Отрубили головы Григорию Собакину, дяде Марфы, и кравчему Каллисту Васильевичу Собакину, брату усопшей царицы, бывшему царскому шурину. Вместе пошли на плаху дворовой воевода князь Тулупов, Никита Борисов, оружничий после Вяземского – князь Иван Деветелевич. Задавили мучительным орудием псковского игумена праведника Корнилия и смиренного ученика его Вассиана Муромцева. Новгородского архиепископа Леонида, ябедника и первого виновника разорения Новгорода, зашили в медвежью кожу и затравили псами. В последнее посещение царем Новгорода доказали горожане Леонидово любостяжательство. Так пал он за Пимена.
Слухая доклад Васютки, Матвей не сомневался: правильно не бежит он неволи. Головы воевод полетели за опричнину. Что ждет его с подложной бумагой перебежавшего? Воля была казненных воевод. Сошлется ли на батю, так он тоже в плену и лишь о собственном избавлении думает. Кивнет ли на Малюту. Про того Малютка доносит: кинулся Малюта с лестницей на стену ливонского Виттенштейна, рухнул пронзенный многими стрелами, изрешеченный аркебузными пулями, не выпустил из сильной длани штурмового топора. Справил царь над павшим героем кровавую тризну. Сжег в виду Виттенштейна на общем высоком костре схваченных пленников: шведов и немцев. Самолично повернул голову мертвеца, лежавшего на парчовом ложе, к пламени. Будто мог друг видеть и слышать неистовое возмездие. Теперь же лежит Малюта в монастыре Св. Иосифа Волоцкого около сына и матери.
Непроизвольные мурашки набегали в межлопатье Матвея. Нет, не жить ему на Московской Руси… Васютку уволокли. Далее нет о нем следов ни в старинных записях, ни в нашей повести. Сгинул, пропал. Ежели и вернулся на родину, скончался в безвестности.
Матвей все чаще спрашивал у Якова как человека разумного, что делать-то. Морщил лоб Яков, отвечал: жди смерти Иоанна. Страшные слова. Государь-батюшка, ему служили, поклянясь презреть и отца, и мать, и единокровцев, а тут выходит не может Матвей воротиться, когда царь все помнит, все знает, настроен он против воевод и их орудий, подобных Матвею. Не лягут в защиту Матвея показанья, что грамота о подходе царских войск к Молоди заставила обернуться хана, спасла столицу. Не одна грамота поворотила крымских коней. Матвей ощущал всю шаткость своей позиции. И так, и эдак перекладывал. С письмом пролетели, за Марфу прощен, нынче это… Годунов? – предположил. Яков согласился: Борис, ежели по-прежнему при Семье, способен пристроить. Только нужен ли ему Матвей? Племянник в себялюбии не думал об одном: он – ладно, чего дядя не бежит?
Подкралась следующая осень. Степь пожухла. Высокая трава легла, затопорщилась остью. Ранее скрытый зверь явил багрово-карюю спину. Сайгаки с молодняком спускались близко к реке, опасливо и жадно утоляли жажду. Шастали по камышам, хрустели пережеванным стеблем. Пристань окатывала поднятая кочевавшими стадами пыль. Низкое облако стелилось по окоему, и земля дрожала, взбитая копытами резвых степных передвиженцев.
Как-то к обеду заметили неровное полотнище дрожащего марева, придвигавшегося с юга. Подъехали верховые с бунчуками на пиках. Обширный татарский отряд выходил из Крыма. Рослые смельчаки в сапогах тонкой кожи, вдетых не в веревочные - стальные стремена, яркие турецкие короткие кафтаны, отороченные белкою, круглые шапки с лисьими хвостами. Сабли осыпаны смарагдами и изумрудами, пером к перу торчат хвосты стрел из обшитых бирюзой колчанов, конские уздечки в серебре, чепраки под седлами узорчатые, ковровые. То ехал еще не скончавшийся Девлет или старший сын его на осеннюю охоту.
Свита в две-три тысячи не остановилась у пристани, промчалась мимо лодок и работавших грузчиков с обычными возгласами удали. Однако Матвею и Якову показалось, что разглядели они Василия Григорьевича. В атласном платье, не грустный, с бойкой шуткою, скакал он подле двух русских, не наших послов ли в Крыму? Громко болтал, силясь перекричать топот копыт. Снаряженье у всех троих было охотничье: ягдташи да луки с дротиками. Сразу за ними ехали ханские сокольничие, везя крупных, обернутых в тряпки от пыли с кожаными колпаками на вертлявых головах птиц. Замыкала караван вереница верблюдов, на тех везли ханскую провизию.
Заслышав русскую речь, Матвей не удержался, закричал. Василий Григорьевич не повернул головы, видимо, не расслышав. Сладкая картинка вольной кочевой жизни свернула от излучины Днепра в Ногайские степи.
Ловя последние ласковые лучи угасающего светила, дядя и племянник лежали в сухой траве, грызли зерна диких злаков, с мечтой рассуждали. Якова все более охватывала тоска по привычной с детства среде, и он говорил: «Вот, репейник, здесь он уже в желтую труху, а у нас на севере, верно, еще зелен». Матвей угрюмо бурчал: «Брось, и репейник в эту пору у нас уже ссохся». – «А вот ромашка мелкая. У нас она разлапистая». И Матвей опять говорил, что и ромашка у нас та же, не жирнее. От наемников-немцев он слыхивал: ели и березы у них в изобилии и один в один с нашими. Матвея тоже тянуло на родину, только розно. Не усматривал он прибытка в рабстве, единственно – безопасное прозябание. Хорошо, еще молоды. Стариков, увечных или больных рабов крымцы топили в реке. Матвея грызло мучительно сдерживаемое желание к питию. Много лет уже не окунал уста. А чарка снилась. Эх, хлебнуть бы винца, что на опричных пирах подавали! На худой конец, сошла бы брага или сбитень.
Ночью к сараям, где спали рабы, прокрались запорожские казаки. Налетели на татар. Завязалась сеча. Лысые с длинными чубами запорожцы выглядывали узкоглазых, резали кинжалами, рубили саблями от плеча. В темноте своих легко принимали за чужих, и падал невиновный пленник. Матвей и Яков слышали, что запорожцы перепродают рабов в Молдову и Валахию, и им не захотелось уходить столь далеко, где еще менее схожести с Русью. Они выбрались из запаленного огнем сарая. Свалились в ноги казацкому кузнецу, разбивавшего полоняникам колодки. Поймали суматошных татарских лошадей и были таковы.
Через четверо суток, ночуя в густых прибрежных зарослях, дядя с племянником обогнули Пороги, где издалече видали на острове большое казацкое пиршество, сопровождаемое пылавшим камышом и выстрелами из редких и дорогих тогда пищалей. В свете дня они миновали осыпь древних валов, некогда безуспешно ограждавших Русь от кочевых варваров. Ехали по левую сторону от Киева. Этот древний город, утратив военное могущество, сохранил значение торговое, производственное, религиозное. Здесь по-прежнему переваливался товар из варяг в греки, гремели наковальни, крутилась прялки, нырял уток по основе в ткацких мастерских, горшечники лепили утварь, плотники строгали обшивку речных, морских судов. В Киеве стоял воевода Литвы – второго русского государства, превосходившего числом жителей Московии. Служил независимый митрополит. К святыням Лавры ехали, шли тысячи паломников.
