Матвея, стоявшего за телегой с обнаженной на ближний бой саблей, цепануло копьем, разорвавшим ремень колонтаря. С открытым плечом он, вместе с другими, не разбирая опричный или земской, выскочил из укрытия и рубил, сек. Пот застил глаза. Колпак съехал на затылок. Мешавшую видеть бармицу Матвей откинул прочь. Разгоряченный боем он забыл смерть, искал прощения за царские опалы, признавал вины. Раненые и еще живые, но обреченные валились ему под колена. Матвей перепрыгивал через тела барахтавшихся лошадей, огибал корчившиеся полутрупы, вымещал злобу раболепства перед старшей родней и государем, самим порядком московской жизни над беспомощными крымчаками, запутавшимися в стременах, придавленными покалеченными конями.
Матвею показалось, что крымчаки дрогнули. Действительно, они поворачивали, еще бросая арканы, утаскивая иноземных и русских пушкарей, пристрельщиков, банщиков приучавшихся огнеметному искусству. Крымчаки пугали криком, посвистом. Им вопили вслед, бранились матерно, плевали. Желание преследовать туманило рассудок безудержной храбростью. Матвей побежал к послуху, державшего его взвивавшегося жеребца. Хозяйски огладил, успокоил. Посланцы Воротынского лазали меж рядами, требуя не выбегать вперед, вернуться за вновь сомкнутые возы. Матвей понял приказ, кивнул.
Первый неистовый штурм был отбит. Лекари перевязывали ратникам раны, обеззараживали крепким медом ссадины и порезы. Нежизнеспособные члены отсекались ножами. Попы молились о выздоровлении. Ходили внутри обоза с иконами, причащали, отпевали, вселяли надежду в победу над нехристями. От заразы трупы бросали в общую яму в лагере, засыпали землей.
Воротынский еще не знал, что удача даровала ему двух важных пленников. На другой день, когда попытки взять русский лагерь возобновились, и волна приступа сменяла волну, схватили отставшего татарина. Его спросили, насколько упорен будет крымский царь. Татарин отвечал: «Что спрашиваете меня, незнатного? Спросите господина моего Дивей-мурзу, которого вчера вы захватили». Воевода приказал воинам привести своих полоняников, каждый держал их розно, рассчитывая разжиться щедрым выкупом или продажею. Между другими татарин указал Дивей-мурзу, зятя хана. Тот не хоронился, мерил черными глазами-буравчиками тучную фигуру московского воеводы. Презрительно кривил губу: «Эх вы, мужичье! Как вы, жалкие, осмелились тягаться с вашим господином Крымским царем!» Воротынский сдержался: «Ты сам в плену, а грозишься». Дивей-мурза возразил не без гордости: «Если бы Крымский царь был взят в полон вместо меня, и то не спасло бы вас. Я освободил бы его, а вас, чернецов, до одного согнал бы полоняниками в Крым!» - «Как бы ты это сделал?» - « Без боя выморил бы вас голодом в вашем гуляй-городе в пять-шесть дней». Мурза видел, что русские воины, испытывая недостаток провианта, добивали для котлов раненых и запасных лошадей, что не могло продолжаться долго. Со вздохом Воротынский приказал содержать Дивей-мурзу и другого знатного пленника Хаз-Булата отдельно.
День за днем крымчаки старались взять русский лагерь, и -безуспешно. Стороны обменивались пушечными выстрелами, осыпали друг друга пулями со стрелами. Русские воинские запасы иссякали. Подбирали чужие стрелы и пуляли во врага. Потери были ужасны. Воздух прел запахом крови и мертвечины. Степные птицы застили небо, облепливали, клевали мертвых и полуживых. Повсюду валялись перевернутые возы и крымские осадные туры. Их везли на Кремль, собрали на «гуляй-город» и оставили, вынужденные русским молодечеством.
Воротынский тайно подготовил для контратаки сильные полки касимовских и казанских татар, лицом, одеждою и вооружением почти не отличавшихся от крымцев. Скрытно под покровом тьмы они вывели коней из лагеря и при первых проблесках зари ударили, пробиваясь к юрте хана.
В смелой вылазке служивые татары опрокинули крымчаков. Хан, разбуженный возгласами ночного сражения, вынужден был с основными силами сняться с места и отойти далее. Возвратившихся в «гуляй-город» казанцев, астраханцев и касимовцев встречали победителями. Но блокада не была прорвана. Будущее окружения рисовалось самыми мрачными красками. Поминали Калкинский помост, на котором пировали победители.
Особенный недостаток ощущался в воде. В осажденном лагере вынуждены были пить кровь забитых лошадей. Отсюда истекало нездоровье, разошлась зараза и смерть от болезни животов. Созванные на совет воеводы и бояре московские, рязанские и других уездов, сошлись во мнении: надо прорвать осаду и выйти к Шереметьеву. Верили – тот рядом. Соединиться с ним и ударить на врага совместно. Глаза полководцев вольно-невольно обращались к крепкой фигуре Малюты-Скуратова. Он верховодил лучшей царской тысячью. Пополненные опричники подобрались статные сильные, закаленные упражнениями, приученные отбросить жалость и душевные сомнения в объездах государя и заместителя, старшего сына его. Кто как не опричный полк прорвет вражеское кольцо? Бояре, сидя на попонах, постеленных на земле, трясли согласно бородами, одобрительно перешептывались. Не для того ли создавалось кромешное войско, экипировалось немецким доспехом, короткими английскими приседельными пищалями, саблями дамасской стали, чтобы не бросить его в минуту наиответственнейшую на заклятого противника, сокрушить, опрокинуть? Слабейшее земское войско поддержит удар, пойдет в атаку последышем. Выразить общую волю совета надлежало Воротынскому, и он глядел на Малюту.
Гримасы скрытого неудовольствия бегали по грубому, просеченному морщинами и бороздой сабельного шрама лицу Григория Лукьяновича. Он брал себя за бороду, сжимал, будто отрывая. Без царя не отваживался скомандовать опричнине открывать прорыв. Только царь был далеко, и решение висело на воеводе. Хрустнув суставами, Малюта сказал:
- Будь, бояре, по-вашему.
- Ладно по сему! – хлопнул по колену Воротынский. Потомок Святого Михаила Черниговского, не поклонившегося пред Батыем могольским кумирам, отпрыск гордых Ольговичей, непримиримых соперников дома Мономаха и Всеволода, он брал на себя ответ за посылку цвета войска в авангард. Шуйские с Мстиславскими и Одоевскими не могли не одобрить решения большого воеводы. Пуще других похвалил боярин Морозов, своей рукой соединивший руки Воротынского и Малюты. «Посмотрим, что выйдет! Со своими справлялись, как на чужих налетят?!» - думали князья Мстиславский, Глинский, Черкасский и Трубецкой, имевшие зуб на Воротынского, что обогнал верховодством войском.
Малюта собрал опричников и сказал им, толпящимся:
- Не вас ли, братья мои, государь называл молодыми волками? Не вы ли не раз клялись умереть прежде за него, потом – за родителей, милых детей, иных сродственников? Час настал. Пойдем первыми. Поляжем за царя Ивана Васильевича. Оправдаем имения и награды. Не выступим наутро храбро, сожжет хан заново Москву, теперь до почвы. Опять ли побежим, бросив полторы сотни пушек в реку? Повторим прошлый год? Допустим ли в среде своей предателей, подобных Михайле Темгрюковичу, Григорию Грязному с князем Гвоздевым-Ростовским, ездивших в палатку к хану, измену примеривавших. Лучшего хан не даст: ждите унижение нашей чести. Ты ли, Василий Григорьевич, - повернулся он к старшему Грязному, - повезешь Девлету унизительные подарки? Вы ли, Хворостинины, подадите врагу грамоту на Казань, твоим отцом воинским подвигом склоненную? Призываю не сражаться назавтра, а умереть.
Не всей опричной молодежи желалось умереть назавтра за государя. Многих государь обидел, кому-то не дал обещанного. Только стыдно одному перед другим выходило уступить крымчакам. Чем те лучше? Неужто храбрее? Али силой и ловкостью молодецкой взяли? Вооруженье наше не хуже. Кони же притомлены четырехдневной осадой, только свежи, ежели в последний бой. Матвей Грязной вместе с товарищами оглядывался на темные вздетые к небу хоругви. Луч месяца выхватывал тонкий лик Христа. Нет, полумесяц, не уступит тебе крест! Утром переплететесь в схватке неуступчивой беспощадной.
